"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
– Одно лицо с Вильямсоном, - хмыкнул Волк, глядя на младшего сына Аталии. Она еще спала. Женщина задремала только на рассвете. Аталия, нежно прошептала:
– Конечно, конечно, милый мой, я никому не скажу, что ты здесь..., Приходи каждый вечер. Мальчикам я объясню, что ты родственник, из Европы, по линии моего отца..., - Волк поцеловал темные круги под ее глазами: «Спасибо тебе. Спи спокойно. Я здесь, я с тобой».
– Дэниел, наверное, его терпеть не мог, - понял Волк, - но Аталия его любит больше, чем старшего сына, это понятно. Бедный мальчишка, - у ребенка были растрепанные,
Волк задумался:
– Я никогда не видел девочку Юджинии. Жанна. Тоже, может быть, моя дочь. Но Юджинии этого не скажешь. Она себе вбила в голову, что это ребенок Анри. Пусть будет Анри, - девочка Волка совершенно не интересовала, как и другая, что жила в Лондоне.
Он пожарил мальчишке оладий, сделал ему кофе с молоком, и усадил себе на колено:
– Поедим, вместе. Я вчера поздно вечером приехал, из Европы. Вы меня не видели. Меня Волк зовут, а тебя Александр, я знаю, - мальчик был теплый, тяжеленький, он облизывал пальцы, а потом привалился головой к плечу Волка. «Пахнет, как от папы, - понял Александр, - это сандал». Ему стало хорошо и уютно. Ребенок потребовал:
– Дядя Волк, расскажите сказку! Только не из Торы, - Александр скорчил рожицу, - мы ее и так все время учим.
Волк, сам того не ожидая, поцеловал мальчишку в затылок. Он, таинственным голосом начал: «Слушай легенду о римских гладиаторах, восставших против своих угнетателей...». Шуршал мелкий, утренний дождь. Волк слышал легкое, спокойное дыхание ребенка. Александр сидел, открыв рот, ловя каждое его слово.
Пролог. Гродненская губерния, лето 1879 года
Хорошие, кожаные, варшавской работы чемоданы, стояли на чисто выметенных половицах горницы. Медленно, размеренно тикали часы с кукушкой. Кружевные занавески шевелил теплый ветер. Пахло цветущим лугом, свежевыпеченным хлебом. Со двора, из хлева, доносилось мычание коровы. Две женщины, похожие друг на друга, проверяли список вещей. Дочь покосилась на закрытую дверь: «А что я ему скажу? Он приедет, осенью, как обычно».
Хана покачала красивой головой, с узлом черных, без единого седого волоса, кос. На седьмом десятке ее лицо было не тронуто морщинами. Большие, серые глаза усмехнулись:
– Как и договаривались, скажешь, что она в Швейцарию уехала. Зря он, что ли, ей паспорт сделал? Девочка хочет учиться. Она сама ему об этом говорила, он согласился. Письма она оставила, здесь на два года хватит, - женщина указала на шкатулку тонкой, арабской работы.
– Будешь ему передавать, вот и все. Потом она появится в столице, он ее введет в общество. Через два года все закончится, и она вернется домой, - Хана осеклась: «А если не вернется? Мама ничего не видит, только серый туман. Однако, она говорит, чтобы мы не волновались. Все будет хорошо. Девочка умная. Она справится, и не будет совершать ничего безрассудного. Тем более, мама ей медальон отдает».
Она взяла дочь за тонкую, белоснежную руку. Женщина на пятом десятке, выглядела двадцатилетней. Обе они носили скромные, закрытые платья, и крепкие ботинки. Они редко выезжали из леса. Каждый год их навещал исправник из Гродно.
– Может быть, девочка потом в Иерусалим поедет, - вздохнула младшая Хана и повела рукой: «После того, как это все закончится. Замуж выйдет, под хупой, как положено…, Бабушка была замужем, за дядей Аароном. И Авиталь покойная, она родилась…, - она помолчала и твердо закончила: «Просто женщиной, мама. Значит, возможно, такое»
Мать скривила губы: «Посмотрим. Тяжело своих детей переживать, знаешь ли. А тем более внуков и правнуков».
Она вернулась к списку вещей:
– Мама говорит, что она уйдет, как только свершится месть. И мы тогда постареем. А жаль, - она усмехнулась, - я привыкла, за столько лет. Но я бы не хотела столько жить, как мама. Сто шесть лет, -она вздохнула, - главное, чтобы у девочки все получилось. Получится, непременно.
Все было подготовлено. Внучка ехала в Липецк, с паспортом дворянки Гродненской губернии Константиновой. Ханеле видела, что в городе собирались нужные ей люди.
– Ты поймешь, - тонкие губы улыбнулись, - поймешь, как только его встретишь. Дальше все будет просто. Только, - длинные пальцы сомкнулись на медальоне, - помни, не отдавай ему вторую половину. Ему это ни к чему, а Господь за такое наказывает.
Девушка пожала стройными плечами: «Конечно, нет. Я помню, бабушка, - она наклонилась и поцеловала высокий, белый лоб, - его можно отдать только тому, кого полюбишь, и только если он любит тебя».
Ханеле поднялась и прошлась по горнице. Полки с книгами закрывали холщовые занавески. На бревенчатых стенах висели венки из сухих трав, солнце лежало на выскобленном, сосновом полу. На чистом столе, кроме закрытой тетради и чернильницы ничего не было. Она, внезапно, вспомнила амулет, что послала Горовицам.
– В следующем году исчезнет, - смешливо подумала Ханеле, - не раньше. Еще одна девочка у них родилась, но не на Святой Земле. В Нью-Йорке, когда вернулись они. Ривка, - она, ласково улыбнулась: «Амулет им пригодится, еще раз. И я прапрабабушка».
Она не говорила дочери, внучке и правнучке об этом. Ханеле знала, что они этого не видят. Она вспомнила темные косы правнучки, огонь костра, расписанные шкуры типи, нежный, младенческий лепет: «Мама, мама…».
– Тоже Ханой назвала, - довольно подумала Ханеле.
– Это отец успел ей сказать. Хороший он был человек, жаль его. А на их языке, Поющая Стрела. Она, конечно, ничего не узнает, однако потом…, - она закрывала глаза и видела серую, бушующую воду океана, слышала разрывы бомб и крики умирающих людей: