Вельяминовы. За горизонт. Книга 4
Шрифт:
– Но если ее сюда отправила Лубянка? Они могут охотиться за дядей Эмилем, заочно приговоренным к смертной казни. Письма могут оказаться фальшивкой. Я не знаю почерков тамошних священников, сведения никак не проверить. С Джо она тоже могла познакомиться не случайно. Тетя Лаура объект интереса русских… – Шмуэль решил позвонить тете Марте в Лондон:
– Тете Марте, дяде Эмилю и Иосифу, если он в Израиле. Но пока не стоит вовлекать официальные каналы, дело тонкое и требует особого подхода… – он не хотел зазря оскорблять набожную девушку подозрениями:
–
– Из Мон-Сен-Мартена она никуда не денется, здесь каждый человек на виду. Отсюда, в любом случае, можно уехать только на такси или на поезде, а я за ней присмотрю… – распахнув дверь палаты, он пропустил пани Дануту вперед:
– Цветы для больной, – добавил отец Симон, – я по лицу ее вижу, что она радуется букетам… – над госпитальной кроватью висело распятие. Голову пожилой женщины облегала косынка, на виске виднелась седая прядь. Данута не могла двинуться с места:
– Он говорил, что пациентка монахиня, но не упоминал ее имени. Наверное, она уехала из Польши после закрытия приюта. Но, даже если она и узнает меня, опасности никакой нет. В сорок девятом году я была маленькой девочкой… – морщинистые веки дрогнули. Она открыла серые, подернутые мутной пленкой глаза:
– Сестра Фелиция… – отец Кардозо наклонился над изголовьем, – я вам привел полячку, вашу соотечественницу. Ее зовут пани Данута, она тоже паломница… – монахиня попыталась приподняться:
– Иисус… – бледные губы задвигались, – Иисус сотворил чудо. Господи, спасибо Тебе, я не уйду без искупления греха… – задохнувшись, она помотала головой:
– Не полячку, – шепнула сестра Фелиция, – еврейку.
Фитиль, зашипев, вспыхнул ярким огоньком. В приделе Елизаветы и Виллема стояли бронзовые подсвечники, но паломники усеивали свечами и мрамор саркофагов, подножия статуй святых. Уютно пахло ладаном и медом. У стен часовни стояли вазы с белыми лилиями, символом непорочности.
Данута приколола бумажный цветок к лацкану льняного жакета. Девушка сняла шляпку, черные волосы падали на плечи:
– Я исповедовал сестру Фелицию… – отец Симон не отводил глаз от алтаря, – отпустил ей грехи. Она заверила показания в присутствии местного мэра… – за мэром отправили одного из фельдшеров. Сестра Фелиция неожиданно сильно сжала руку Шмуэля:
– У нее прошел паралич, то есть почти прошел, – подумал священник, – словно она действительно ждала появления пани Дануты, чтобы поставить подпись на показаниях… – после визита мэра монахиня впала в беспамятство. Врачи не ожидали, что она переживет ночь.
Симон покосился на свечу в изящных пальцах девушки:
– Вы все слышали… – он помолчал, – слышали и прочитали. Наша мама… – он запнулся, – покойная доктор Горовиц, рассказывала нам о вашей маме. Рахель Бромштейн, подпольщики ее звали Рахелькой. До войны она училась медицине в Ягеллонском университете в Кракове, потом бежала из гетто в горы, стала партизанским врачом… – старая фотография Рахельки висела в музее восстания в варшавском гетто, в кибуце Лохамей-а-Гетаот:
– Ваша мама воевала в восстании, – добавил Шмуэль, – она заведовала подпольным госпиталем. Нацисты атаковали подвал, ее ранили. Она застрелилась, чтобы не попасть к ним в руки… – воск капал на ее юбку, слезы текли по щекам:
– Мой… – она коротко дернула горлом, – мой отец, кто он… – Шмуэль развел руками:
– Неизвестно. Мама нам ничего не говорила, сестра Фелиция тоже ничего не знает… – годовалую девочку принесла в католический приют польская врач, бывшая товарка Рахели по университету:
– Она тоже уходила к партизанам, откуда не вернулась… – вздохнул Шмуэль. Женщина оставила в приюте собственноручное письмо матери Даниэлы, как на самом деле звали девочку:
– В записке сообщалось, на идиш и иврите ваше имя, имя вашей матери… – Шмуэль забрал у девушки догоревшую свечу, – дата вашего рождения, и так далее…
Мать Фелиция призналась, что по соображениям безопасности, сожгла конверт. Малышку крестили в честь святой Донаты, мученицы времен римских гонений на христиан:
– Сестры делали так со всеми еврейскими детьми, попадавшими в приют… – Шмуэль задул свечу, – а когда в сорок девятом году в Кракове появились раввины, искавшие, как говорится, Шеарит Исраэль, остатки нашего народа, вас, вместе с другими малышами, отправили в горы, якобы на отдых… – сестра Фелиция не могла вспомнить имена остальных:
– Она и пани Дануту вспомнила потому, что увидела ее в палате… – Шмуэль вертел свечу, – потом она начала заговариваться, было бесполезно спрашивать дальше… – он вздрогнул от тихого голоса девушки:
– Даниэль, это из Библии. Он пророк, выживший во рву львином… – Шмуэль кивнул:
– На иврите это имя значит: «Господь, мой судья». Ваша мать надеялась на правосудие Бога, в сорок втором году, среди тьмы нацизма… – Шмуэль не мог винить сестру Фелицию:
– Она поступала согласно нашим догматам. Детей надо было спасти, ввести в ограду католицизма, они должны были обрести жизнь вечную…
В Требнице их не крестили, но Шмуэль понял, что не знает, как поступил бы, окажись он на месте матери Фелиции:
– Я еврей, но прежде всего я христианин, католик, я слуга Божий… – он перекрестился, – но я бы, наверное, такого не сделал, как не окрестил нас дядя Виллем… – он протянул девушке сухой носовой платок:
– Не плачьте, пани Данута, – ласково сказал Шмуэль, – вы теперь не одна, вы дочь еврейского народа. Я сам еврей по рождению. Мы вам выдадим нужные документы, поезжайте в Брюссель, в израильское посольство. Я вас провожу, для удостоверения вашей личности. На следующей неделе вы сможете полететь домой… – Данута вспомнила холодные глаза Скорпиона, его небрежный голос: