Вельяминовы. За горизонт. Книга 4
Шрифт:
– Но мы отсюда полетим в Лондон, – на табло, рядом с номером венского рейса Сабины и Инге, появилась надпись: «Посадка по расписанию», – у Генрика запись пластинки. Мне надо спеть в Ковент-Гардене, взять у врача рецепт на продолжение курса уколов… – не доверяя немецким докторам, Адель сама вводила себе лекарство:
– Теперь мне поможет Сабина, – облегченно подумала она, – сложно изгибаться, еще и с моим нынешним весом… – Адель не хотела обращаться к врачу местной оперы:
– Сразу пойдут слухи, музыканты и певцы хуже базарных кумушек.
– Десять килограмм за два месяца, – вздохнула Адель, – но доктор обещал, что с концом курса они уйдут. Правда, если все удастся, то потом я наберу вес из-за беременности. Придется опять затягиваться в корсеты… – Адель немного утешало то, что ее партнер по нынешней постановке, итальянский баритон, певший Папагено, был еще толще:
– Он мужчина, им такое позволено, – кисло подумала девушка, – но Генрик прав, голос у меня стал звучать лучше. Наверное, это тоже эффект от гормонов… – Сабина и Инге возвращались с ними в Лондон:
– То есть в Кембридж. Инге принял предложение работы в Лаборатории Кавендиша, – поднявшись, Адель вскинула на плечо сумку, – мама и дядя Джованни обрадовались, им станет веселее… – она с Генриком проводила лето в гастролях по Америке:
– Осенью закончится курс лекарств и все станет ясно… – Адель застучала каблуками к табло, – мама сказала, что надо не терять надежды… – она мимолетно подумала, что можно, наконец, поговорить с Инге и Сабиной насчет деликатного дела, как выражалась мать:
– Но Генрик хочет нашего ребенка, – напомнила себе Адель, – то есть своего. И я не смогу отдать дитя Сабине, не смогу расстаться с малышом… – в ушах заплескался младенческий крик, запястье загорелось, словно охваченное огнем. Адель носила смелый, по гамбургским меркам, костюм, с широкими брюками темного шелка и пурпурной блузой. Зазвенев браслетом от Тиффани, она сжала ручку сумки:
– Не трогай запястье, и все пройдет… – каштановые локоны девушки качнулись, – ее нет и никогда не было. Она не существует, не думай о ней…
Остановившись у табло, Адель заметила на себе заинтересованный взгляд хорошо одетого мужчины:
– Не всем нравятся тощие селедки, – усмехнулась девушка, – ему, кажется, лет пятьдесят. Он прилично выглядит, наверное, адвокат или делец… – краем глаза Адель увидела знакомую фигуру:
– Держите, герр Штрайбль, – донесся до нее уверенный голос, – как уроженец Гамбурга, должен признаться, что никогда не мог устоять перед булочками с корицей. Здесь их выпекают отменно, что необычно для аэропорта… – адвокат Краузе водрузил поднос на стол:
– Рейс из Цюриха ожидается перед венским. Не волнуйтесь, Адольфу четырнадцать, Герберту пятнадцать, надо когда-то начинать летать самим. В Цюрихе их передали с рук на руки стюардам, здесь они сядут в наш лимузин…
Адель и не поняла, как оказалась в женском туалете. Заперевшись в кабинке, тяжело дыша, девушка привалилась к стене: «Он меня не видел. Не видел».
Адвокат Краузе, разумеется, заметил малышку, как он, про себя, называл мисс Адель:
– Она действительно растолстела, – усмехнулся Фридрих, – газеты не соврали. Она тоже, кажется, меня увидела, поэтому и сбежала. Дурочка, она боится, что я ее навещу. Зачем она мне сдалась? Движению она больше не нужна, а у меня теперь есть Хана… – мадемуазель Дате прилетала в Гамбург на следующей неделе:
– Я хочу отдохнуть, мой милый… – нежно сказала актриса по телефону, – я отказалась от всех выступлений. Потом я поеду с концертами во Франкфурт, в Кельн, но сейчас я проведу время только с вами…
Краузе не мог поверить своему счастью. Через соученика, ныне комиссара криминальной полиции Гамбурга, он отыскал отличную, как было принято говорить, гарсоньерку, большую студию с видом на воду, в недавно отремонтированном доме прошлого века. Передавая ему ключи, Вольфганг подмигнул:
– Кованый балкон, кухня с американской техникой, уборщица приходит два раза в неделю… – Краузе отмахнулся:
– С уборкой я справлюсь сам, я не белоручка В гостинице «Талия», в четырнадцать лет, я начал с должности судомойки… – Фридрих никогда не забывал упомянуть в интервью о рабочем происхождении, о раннем сиротстве:
– Я защищаю права трудящихся, – горячо говорил он, – не потому, что я левый. Наоборот, я считаю, что левые тянут Германию в опасную пропасть. Нет, я христианин, католик, я ненавижу коммунизм. Но я считаю, что наша страна возродилась из мрака и пепла только благодаря нашей организованности и дисциплине. Немцы восстановят традиции предков, наша страна займет принадлежащее нам по праву место мирового лидера… – Феникс одобрял его речи:
– Когда вы пройдете в парламент, – замечал глава движения, – вы станете ментором, наставником Адольфа. Но это еще лет десять, мальчик должен завершить образование… – к сорока годам Фридрих собирался завести семью:
– Феникс не станет возражать, – сказал он себе, – в конце концов, она наполовину японка. Фюрер учил, что японцы – арийцы востока. Она аристократка, ее род уходит корнями в далекое прошлое. Еврейская кровь не важна, дело в воспитании… – увидев в аэропорту малышку, он хмыкнул:
– Ее не сравнить с Ханой. Она может обвеситься золотом, как жена Штрайбля, но по глазам видно, что она плебейка… – бывший патрон Краузе прилетел в Гамбург один. Фрау Штрайбль пребывала на альпийском курорте:
– Матильда устает, – объяснил адвокат, – у нее много обязанностей в благотворительных организациях, в церкви. Герберту пятнадцать, она много занимается ребенком. Надо дать ей отдохнуть… – Краузе подозревал, что фрау Штрайбль делает очередную косметическую операцию:
– Ей пятьдесят, она ровесница мужа. Она опасается юных прелестниц. Как говорится, седина в бороду, бес в ребро… – Фридрих тоже заметил заинтересованные глаза Штрайбля: