Вельяминовы. За горизонт. Книга 4
Шрифт:
– Телефон в Риме, по которому тебе надо позвонить, приехав в город… – продиктовав ей цифры, он заставил девушку несколько раз повторить номер, – это наши резиденты, они будут поддерживать с тобой связь… – Данута знала, что случится, если она не появится в Риме:
– СССР начнет искать меня и найдет… – девушка незаметно кусала губы, – Скорпион меня пристрелит за предательство. И мне не нужен Израиль, я хочу выйти замуж за Джо… – она решила, дождавшись предложения графа, снять обеты:
– Впрочем, я их пока и не приношу. Надо потянуть время, поводить СССР за нос. Заодно можно выполнить
– Нет, святой отец. Я католичка, я не могу бросить нашу веру. Иисус, Матерь Божья и все святые спасли меня в горниле огненном, как я их отрину… – она расплакалась, уронив голову в ладони:
– Я хотела стать послушницей, святой отец. Не отговаривайте меня, я давно все решила… – слезы капали на лепестки белой лилии:
– Она не врет, не притворяется, – облегченно подумал Шмуэль, – будь она с Лубянки, она бы уцепилась за шанс поехать в Израиль. Нет, она честная девушка… – забрав у нее платок, пошарив по карманам, он нашел пачку бумажных салфеток:
– Не плачьте, – Шмуэль улыбнулся, – но вообще это святые слезы. Иисус и Матерь Божья ведут вас по верному пути, вы все правильно сделали… – девушка достала из кармана еще одну свечу:
– Я помолюсь, отец Кардозо, до вечерней мессы… – паломники часто ползли к алтарю в приделе Елизаветы и Виллема на коленях, опускаясь на пол храма у входа, рядом с чашей, где держали святую воду:
– Она тоже преклонила колени… – рядом с девушкой трепетало пламя свечи, – я вижу, что она опять плачет… – Шмуэль перекрестил ее дергающиеся плечи:
– Она словно цветок, – подумал священник, – такая же хрупкая… – голова девушки склонилась к полу, она перебирала розарий:
– Никому не буду звонить… – отец Симон неслышно направился в большой храм, – она никакого отношения к Лубянке не имеет. Не буду звонить, а напишу весточку Лауре… – кузина летом ехала в Рим, в католический женский университет, – они с пани Данутой подружатся, вместе им будет веселее…
Распахнув тяжелую дверь церкви, он вышел в теплый, почти летний вечер.
Западная Германия
Гамбург
Нежное сопрано разливалось по репетиционному залу Гамбургской оперы. Приятный баритон подхватил:
– Sie wurzet unsre Lebenstage, Sie wirkt im Kreise der Natur… – фортепьяно затихло. Девушка хихикнула: «Я не знала, что вы неплохо поете, маэстро Авербах».
Генрик, в потертых джинсах и распахнутой на груди белой рубашке, лихо пробежался длинными пальцами по клавишам рояля:
– Смотрите, фрейлейн Брунс, брошу все и уйду в птицеловы. Сгожусь я в Папагено, вместо этого… – он понизил голос, – итальянского толстяка… – про себя Генрик думал, что с женой в роли Памины, нынешнюю постановку надо было назвать: «Опера тучных». Тупица оборвал себя:
– Не смей! Адель не виновата, это побочные эффекты лекарств… – перед Песахом лондонский доктор Адели порекомендовал ей пройти курс гормональной терапии:
– Средство поможет зачатию, миссис Майер-Авербах, – заметил врач, – оно стало надеждой для тысяч бесплодных женщин… – Генрик заметил красные пятна волнения на щеках жены. Он ничего не говорил Адели о случившемся на гастролях в СССР, как не сказал и о пакете, пришедшем на их лондонский адрес из Бейрута. Отправителем бандероли значился мистер Тоби Аллен. В картонном ящике Генрик нашел шесть упаковок хорошо известных ему таблеток:
– Когда вы приедете на конкурс Чайковского… – писал журналист, – вы получите дальнейшие средства для продления курса. Что касается вашей новосибирской знакомой, то, к сожалению, я вынужден сообщить печальные новости… – в пакет вложили письмо, написанное знакомым Генрику почерком:
– У нее случился выкидыш, – он раздул ноздри, – жаль, но значит, лекарство сработало… – ему не пришлось уговаривать Адель согласиться на уколы гормонов:
– Она сама хочет ребенка, – Генрик отпил кофе из изящной чашки на крышке рояля, – но еще она хочет хвалебных рецензий… – полнота, как и ожидал Генрик, улучшила голос жены:
– В здешних газетах откровенно намекают, что мисс Шварцкопф пора на покой, что Адель ее затмила по всем статьям… – немецкая дива пела в постановке Королеву Ночи, – нацистка бесится, но ничего не может сделать…
Шварцкопф, любимица рейхсминистра пропаганды Геббельса, в прошлом член НСДАП, после войны настаивала, что ее партийный билет был номинальным клочком бумаги. Генрик, тем не менее, был рад, что не выступает с оперным оркестром:
– Хотя я играл с фон Караяном, – напомнил себе он, – а Адель поет Вагнера, но, разумеется, не в Израиле… – жена и Шварцкопф не здоровались. Гримерки див разнесли в противоположные концы коридора:
– Выкидыш случился потому, что Дора болталась по разным общежитиям, – недовольно подумал Генрик, – больше такого я не допущу. Но девушки есть и на западе, например, фрейлейн Брунс… – малышка, как ее называл Генрик, пришла в зал после хореографического класса. Стройные ноги обтягивали черные чулки. Пышная, тюлевая юбка не прикрывала детских, худых коленок. В каштановые кудри она воткнула веточку цветущей вишни:
– Она могла бы спеть Чио-Чио-Сан… – улыбнулся Генрик, – у нее подходящий разрез глаз, словно миндаль…
Серые глаза Магдалены Брунс странным образом напоминали его собственные. Подумав о Японии, Генрик хмыкнул:
– Хана на меня и не посмотрит, хоть мы и встречались… он понимал, что пару пьяных ночей трудно назвать встречами, – во-первых, у нее карьера, как и у меня с Аделью, а во-вторых, с ее выпивкой и наркотиками, с тем, что она пережила атомную бомбардировку, она родит какого-нибудь урода… – Генрик покачал головой:
– Не нужен ей никакой ребенок. Она, наверняка, успела сделать несколько абортов… – на хрупкой шее фрейлейн Магдалены блестел католический крестик. Шестнадцатилетняя абитуриентка местной консерватории, конечно, не могла претендовать даже на роль Папагены. Фрейлейн Брунс выходила на сцену, как первый паж: