Вельяминовы. За горизонт. Книга 4

Шульман Нелли

– Принесите фотоаппарат, – велел он, – здесь явственные следы причинения вреда самой себе… – лежа на грязном полу пустого товарного вагона, Магдалена действительно драла свои руки ногтями:

– Лучше бы я осталась на ферме и сгорела заживо, – она билась головой о доски, – лучше бы я умерла, чем услышать такое. Он мой брат, я прелюбодействовала с собственным братом. Раньше меня бы сожгли или забросали камнями… – она не могла бежать, не могла скрыться. Магдалена считала себя обязанной рассказать правду:

– Он… маэстро Авербах,

то есть Генрик, должен знать, что мы семья… – девушка шевелила искусанными губами, – он вызвал карету скорой помощи потому, что растерялся, потому, что я выглядела больной. Но он обязательно приедет сюда, увидеться со мной, наймет адвоката для моей защиты… – каждый день Магдалена ждала вызова в приемную, куда допускались посетители. Полицейский комиссар в потрепанном пиджаке, с усталым лицом, объяснил, что сначала ее ждет психиатрический консилиум:

– Если вас признают невменяемой… – он помолчал, – суд не состоится. Будет вынесено решение о вашем пребывании в больнице… – о сроках он не упоминал, но Магдалена и так все понимала:

– Навсегда, это навсегда… – в картонном стакане плескался слабый кофе, – меня запрут в сумасшедший дом до конца моих дней… – по лицу комиссара она видела, что тот не верит ни одному ее слову:

– Не осталось никаких свидетелей, кроме меня, – слезы наворачивались на глаза, – тварь в черном плаще, ведьма, исчезла без следа… – каждую ночь Магдалена видела отблески огня, рушащиеся стены дома, испещренное шрамами, бесстрастное лицо:

– Она приподняла маску, – вспомнила девушка, – мама кричала, так кричала… – в голове девушки бился отчаянный голос:

– Пышка, Пышка, это ты… – она не сказала об этом комиссару, как не призналась в том, что ее мать делала во время войны:

– Не имеет значения, – Магдалена отодвинула пустой стакан, – этому тоже не поверят, как не поверили всему остальному… – врачи пока не давали ей никаких таблеток:

– Из-за консилиума, – поняла девушка, – они не хотят, чтобы лекарства влияли на меня…

Рука затряслась, медсестра внимательно взглянула на нее:

– Она боится, что у меня начнется припадок… – Магдалена сжала пальцы в кулак, – доктора сказали, что у меня эпилепсия… – она услышала и о своем навсегда потерянном голосе:

– Говорить вы сможете, – сухо заметил один из врачей, – но о пении придется забыть. Впрочем, какое пение, когда… – осекшись, он принялся заполнять ее историю болезни:

– Он имел в виду, что я умру в лечебнице, – горько подумала девушка, – но такого не случится. Генрик найдет адвоката, он обеспеченный человек. Он вырос сиротой, он не откажется от меня, я его единственная родня. Мы не виноваты в том, что произошло, мы ничего не знали…

Забрав поднос, медсестра подошла к окошечку в двери. В коридоре раздался какой-то голос, служительница повернулась:

– Брунс, – резко сказала она, – приехал представитель вашего адвоката… – женщине было брезгливо смотреть на убийцу:

– В старые времена ее бы отправили в особый центр, – медсестра начала карьеру почти тридцать лет назад именно в таком заведении, – один укол и государство избавилось бы от нахлебницы. Во временя фюрера в стране царил порядок, а сейчас у нас нет крепкой руки… – сальные волосы Брунс свисали из-под косынки, серый халат усеяли хлебные крошки. На лице цвели подростковые прыщи:

– Ей всего шестнадцать, она полвека может просидеть на всем готовом, то есть на наших налогах, – вздохнула медсестра, – и смертную казнь у нас тоже отменили… – Магдалена выпрямила спину:

– Я знала, знала, – радостно подумала девушка, – Генрик не оставил меня в беде… – кивнув, она попыталась улыбнуться: «Спасибо, уважаемая фрау».

От ухоженных рук со свежим маникюром пахло жаркими розами. Фрау Майер-Авербах носила костюм серого твида, с серебристой искрой. Пышная грудь натягивала шелк блузки, цвета слоновой кости. Сумка у нее была пурпурная, с небрежным росчерком: «Сабина». Она покачивала носком элегантной, серой замши туфли. Темная прядь шелковистых волос едва касалась бриллиантовой серьги в маленьком ухе.

Взглянув на швейцарский хронометр, она вытащила на свет большой блокнот крокодиловой кожи и отделанный перламутром паркер:

– Это не займет много времени, – громко сказала женщина, – но мне надо остаться наедине, – она слегка замялась, – с нашей подопечной… – медсестра поджала губы:

– Не положено, уважаемая фрау… – женщина отмахнулась:

– Мы останемся на виду, только закроем дверь… – она указала на кабинку для семейных визитов, с разбросанными по вытертому ковру, потрепанными игрушками:

– Все равно, – она поднялась, – пока в приемной нет посетителей с детьми…

Медсестра только что-то пробормотала. Адель простучала шпильками к кабинке. Ненормальная, как она думала о фрейлейн Брунс, покорно последовала за ней. Адель охватила тошнота:

– От нее пахнет вареной капустой и мочой, – девушка сглотнула, – она больше похожа на пугало… – девушка не поднимала серых, немного покрасневших глаз:

– Когда она к нам пришла, у нее глаза были совсем красные, – вспомнила Адель, – от дыма и от плача. Убив своих родителей и брата, она начала ломать перед нами комедию, шантажировать Генрика несуществующими связями его отца…

Авербах успел позвонить в Лондон, в контору мистера Бромли. Генрик не хотел, чтобы тетя Марта что-то узнала:

– С ее дотошностью она не преминет уцепиться за эту историю, – недовольно подумал Тупица, – она начнет раскапывать подробности последних дней войны. Может быть, покойный дядя Джон ей что-то рассказывал о миссии в Берлин, или она говорила с покойной тетей Мирьям. Ее тогда гнали маршем смерти из Равенсбрюка к побережью, где она и встретилась с дядей Джоном и папой… – после возвращения из СССР Генрик несколько раз побывал на Набережной: