Шрифт:
Глава первая
Вера
Наш почерневший от времени барак с резными ставнями стоит на окраине поселка. Если пройти еще немного, упрешься в железные ворота кладбища. Из-за отца к нам редко приходят гости, даже по праздникам. Через приоткрытое окно кухни я вижу, как отец возвращается с ночного дежурства по размытой после дождя дороге. На нем форма охранника и высокие резиновые сапоги.
Мама застилает стол новой скатертью, которую я ей помогала вышивать, и подмигивает младшим братьям. На их лицах отражается нетерпение, ведь
Отец снимает свитер и садится за стол. Мама наливает всем по тарелке борща. Пока отец не видит, украдкой добавляет в детские порции маленькие кусочки мяса. Отец убежден, что мясо делает детей агрессивными. Если это так, то запретить мясо в первую очередь нужно ему.
Нам с братьями не до борща: мы неотрывно следим за тортом «Наполеон», который мама испекла еще утром. Лешка облизывает губы и щурится. Знаю, ему хочется оттяпать самый большой кусок. Он у нас жуткий сладкоежка.
– Ты пернул?! – раздается свирепый рык отца.
Сашка бледнеет и вскакивает, опрокидывая табурет.
– Ты пернул, когда я ем?!
Брат бежит к двери, но властный окрик отца пригвождает его к месту.
– А ну стой! – отец медленно поднимается и вытирает рукавом рубашки красный от борща рот.
Я знаю, что сейчас будет, и медленно соскальзываю со стула под стол. Двойняшки следуют моему примеру. Мы скучиваемся, так нас тяжелее вытянуть.
Первый удар сбивает Сашку с ног.
– Коля, не надо! Он же не специально! – кричит мама. – Вере сегодня исполняется семь. Дети ждут торт. Прекрати!
Он ее не слушает, пинает Сашку в живот. Брат корчится и извивается на полу, как змея. Очередной истошный крик мамы заставляет нас прижаться друг к другу еще крепче. Запах мочи разъедает мне ноздри, Пашка описался. Он среди нас самый боязливый. Я наблюдаю, как желтая струйка быстро течет к кухонной плите.
– Я выбью из тебя все дерьмо! – кричит разъяренный отец и продолжает истязать брата.
Сашка больше не двигается. Его глаза, как стекло, смотрят сквозь меня. Мне его очень жаль. Почему-то ему достается больше всех, хотя он так старается быть хорошим.
Мои пересохшие губы размыкаются, я начинаю петь и раскачиваться. Сплетенные на моей спине руки братьев не дают мне упасть. Сначала меня еле слышно, но с каждым словом мой голос крепнет и набирает силу:
Кладу голубя на ручку,Не тешится,Переложу на другу,Не ластится.ИзошелЭту колыбельную пела моя бабушка. Она говорила, что отец просил ее петь, даже когда был подростком. Я напеваю, и отец успокаивается. Отходит от Сашки и наотмашь бьет маму по лицу. Она вскрикивает, хватается за щеку и падает на стул.
– Как меня достали твои ублюдки! И ты достала, сука!
Сизый голубь сворковал,Голубушку целовал,Голубушка сворковала,Голубчика целовала.Отец срывает со спинки стула свитер, выходит из кухни и громко хлопает входной дверью. Мы знаем, куда он идет. К дяде Вите. И знаем, каким оттуда вернется…
Сегодня у нас очень-очень плохой день!
– Верона… Верона…
Еще не отойдя от кошмара, распахиваю мокрые от слез глаза и вижу в полутьме нависшее обеспокоенное лицо Лешки. Поднимаюсь на локтях и шиплю на брата.
– Ты чего в моей комнате делаешь?
– Ты кричала… во сне…
Лешка опускается на край кровати и протирает глаза. Смотрю на будильник – три часа ночи.
– Все! Я проснулась, – поворачиваюсь на другой бок, – иди.
– Я это… чего хотел спросить…
Поворачиваю голову и вопросительно смотрю на брата. Лешка мнется.
– Если в Москве встретишь Санька, попроси его привезти мне мобилу на днюху. Пусть ворованную или еще какую. Я единственный в классе, у кого нет мобилы… стремно…
– Я куплю себе новую с первой подработки, а старую тебе отдам.
– А-а-а… лады, – голос брата теплеет.
Он лениво потягивается и плетется к двери.
– Леха, – шепчу я, он поворачивается, – присмотри за мамой.
– Присмотрю, – он чешет шею и затылок.
Когда он нервничает, чешется, как шелудивый, видимо, мой скорый отъезд его не радует. Вот только он мне в этом никогда не признается.
– Ты ведь ее знаешь. Мечта партизана. Каленым железом ничего не вытянешь. Будет улыбаться и говорить, что все в порядке.
– Поэтому и прошу.
– Чего ты боишься? Гоблину сидеть еще три года, – в глазах брата проскальзывает страх.
Ненавижу этот страх. Он у нас один на всю семью. Хотя Саня вряд ли сейчас чего-то боится. Чтобы окончательно не погрузиться в прошлое, увожу разговор на другую тему.
– Я приеду на ваш с Пашкой день рождения.
– Хоккей. С общагой у тебя все на мази?
– Вроде да, завтра все узнаю.
Леха уходит, я снова остаюсь наедине со своими мыслями и страхами. Свет единственного на нашей улице фонаря падает на одеяло, оставляя кривую дорожку. Я смотрю на нее, пока под тяжестью сна снова не закрываю глаза. С недавних пор ко мне вернулись кошмары. В последнем письме отец написал, что подал прошение на условно-досрочное. Не могу себе представить, что будет, когда он вернется.