Весенняя песня Сапфо
Шрифт:
Сапфо невольно улыбнулась: наверное, эти свежие царапины остались после недавнего буйного куража старичка, который сейчас казался редкостным тихоней, терпеливо выскребающим из тарелки ложкой безвкусную, но зато полезную для желудка кашку.
Впрочем, из растительности у Эпифокла имелась еще косматая и как-то странно торчащая вперед борода, которая тоже почему-то росла длинными, неровными клоками, – видно было, что она давным-давно не знала деревянной гребенки, пусть хотя бы и с редкими зубьями.
Под туникой Эпифокла был хорошо заметен округлый, почему-то яйцевидной формы
Похоже, не так-то легко было философу повсюду носить с собой такую ношу. Недаром Эпифокл имел привычку то тяжко вздыхать, то недовольно кряхтеть или таинственно хмыкать, при этом поглаживая свое пузо руками, словно проводя с ним какие-то особые дипломатические переговоры.
Глядя на Эпифокла, можно было с уверенностью сказать, что он и в молодости не блистал красотой и, скорее всего, был настоящим страшилищем.
Зато боги дали этому человеку острый, пытливый ум и душу настоящего исследователя: его постоянно кидало из одной крайности в другую.
Еще в юности, Эпифокл четыре года провел в пещере, терзая себя полным уединением и голодом, где он питался лишь одними заплесневевшими сухарями и кореньями. Но вскоре после этого очутился на Крите и примерно столько же времени жил там при богатейшем дворе среди самой изысканной роскоши.
Философ, который стремился все свои теории испробовать прежде всего на самом себе, неоднократно побывал в Египте, водил близкую дружбу со знаменитыми вавилонскими жрецами и даже сам чуть ли не сделался магом. При этом на родине он также считался одним из самых умных политиков и какое-то время назывался почетным гражданином Афин.
Сапфо от кого-то слышала историю, как совершенно неожиданно на собрании граждан в Афинах Эпифокла подвергли остракизму – его на десять лет изгнали из города как человека, который начал оказывать слишком сильное влияние на умы городских жителей и потому сделался потенциально опасным для всего государства.
Впрочем, возможно, это было всего лишь очередной легендой из числа сопутствующих имени Эпифокла в великом множестве.
Про Эпифокла говорили, что он одинаково свободно общался с царями и рабами, знал разные языки, писал стихи и трактаты – особенно много у него имелось поэм о текучих свойствах воды и воздуха! – имел собственные теории о происхождении солнечного и лунного света. Этот неутомимый человек сам придумал солнечные часы, требуя, чтобы их ввели в обращение повсеместно и называли «эпифокликами». Он даже научил людей, как при помощи специальных травяных отваров безболезненно вывести камни из почек, так как сам страдал этой болезнью и постепенно сумел себя вылечить.
Наверное, тот, кто не был знаком с задачей, которую философ считал главным делом своей жизни, мог бы посчитать его обыкновенным безумцем, мятущимся в поисках определенного занятия и не останавливающимся в своих исследованиях на чем-нибудь одном, чтобы добиться в избранной области хоть каких-то успехов.
Но в том-то и дело, что Эпифокла всю жизнь интересовали не сами жизненные явления, а проблема связи между разнообразными вещами и событиями.
Именно «проблему всеобщей связанности» философ исследовал с завидным, непостижимым постоянством и нечеловеческим упорством, то и дело подвергая собственную жизнь самым разным испытаниям. Он словно наблюдал, как же потом свяжутся между собой такие непохожие лохмотья биографии в рамках его общей, назначенной мойрами, судьбы.
Но Сапфо почему-то интересовало сейчас совсем другое.
Глядя на хмурого, тщательно жующего Эпифокла, она пыталась понять: что же ощущает человек, который, казалось бы, пережил и испытал в своей жизни абсолютно все, что только возможно или даже невозможно простому смертному?
Проще говоря: счастлив ли Эпифокл и сумел ли для себя понять, что же это такое – счастье? С чем, с какими мыслями подошел прославленный философ к своей человеческой старости? Не терзает ли его страх смерти?
Но сейчас, глядя на Эпифокла, с полной определенностью можно было сказать лишь только то, что философ все же успел по дороге проголодаться. Все остальное было прочно скрыто за кривой, характерной усмешкой старика.
Правда, время от времени Эпифокл все же поднимал свои зоркие, цепкие глаза от тарелки, внимательно осматривал женщин, после чего многозначительно хмыкал, не делая никаких пояснений.
Зато Алкей, как всегда за пиршественным столом, заливался соловьем и не давал скучать никому из участников застолья.
Первую чашу вина поэт щедро плеснул себе под ноги, показывая, что начальный и самый последний глоток приличные люди должны не забывать жертвовать великим богам. Вторую чашу Алкей осушил одним залпом и, положив в рот несколько черных виноградин, тут же принялся в который раз пересказывать героические истории из своей жизни.
Да-да, он ведь тогда не согласился с тиранией Мирсила и смело вступил с ним в политическую борьбу! К сожалению, подлый Питтак хитрым образом сумел в одиночку воспользоваться плодами победы, но все равно это было, было…
Питтака Алкей исключительно величал «негодяем» и «плоскостопым дураком», которого он в результате перехитрил. Ведь именно из-за него поэту пришлось отправиться в изгнание, побывать в Египте, объехать многие греческие острова – вряд ли он, изнеженный домосед, отправился бы в такое путешествие по собственной воле. А сколько во время странствий он написал новых стихотворений и поэм!
Пожалуй, его творческие успехи стали решающим фактором, почему Алкей все же позднее примирился с Питтаком и принял его приглашение вернуться на Лесбос, – новые впечатления незаметно вытеснили из его души воинственный пыл борьбы.
Кое о чем Алкей, конечно, умалчивал. Например, о том, что, прежде чем получить долгожданное приглашение вернуться на родину, ему пришлось четыре раза посылать Питтаку прошения, на которые тот всякий раз сухо отвечал: «Пока не представляется предлог тебя вернуть». Лишь с пятого захода просьба поэта-изгнанника была удовлетворена.
Но, в конце концов, эта история больше никого, кроме них двоих – правителя и подданного, – не касалась!
Подобные застольные рассказы друга о политике и своем изгнании Сапфо в шутку называла лежащими на дне первой чаши.