Весенняя сказка
Шрифт:
Молодая девушка нетерпеливым жестом смахнула навернувшиеся было слезы и снова углубилась в чтение. Бабушка заканчивала письмо самым горячим пожеланием, чтобы ее Иринка как можно скорее приезжала к ней. Она жаловалась на свое одиночество и выражала надежду, что присутствие молодой девушки внесет новый луч света и радости в ее однообразную жизнь.
Письмо было уже давно прочтено, а Ирина все еще держала в своей руке пожелтевший листок бумаги, и крупные слезы так и катились по ее лицу. Милая, милая бабуся!.. А она-то верила, когда ей говорили, что этим богатым людям не до нее вовсе! О, как ей было совестно теперь. Удастся ли ей когда-нибудь загладить свою вину перед бабушкой и жива ли еще ее дорогая старушка?
Ирина всем своим существом стремилась к ней, и мысль, что она могла казаться теперь любимому существу такой неблагодарной и злой, приводила прямо в отчаяние молодую девушку.
Она закрыла лицо руками и некоторое время сидела неподвижно, не зная, что делать и на что решиться; но вдруг, как и всегда в тяжелые минуты, ее страшно потянуло в знакомую маленькую часовню на краю города, где она еще девочкой привыкла молиться, стоя на коленях около матери. Ирина спрятала письмо бабушки на груди; кое-как быстро оделась и тихонько, никем не замеченная, вышла из дому.
IV
Утро было туманное и серое. Бесцветное небо холодно и неприветливо смотрело на мир божий. Ирина низко опустила на лицо свою креповую вуаль и нарочно выбирала самые пустынные улицы, не желая встречаться со знакомыми.
Любимая часовня ее находилась в конце города, в подвальном этаже одного старого монастырского подворья. Спускаться в нее приходилось по узенькой каменной лестнице, и внутри часовни царствовал всегда полумрак. Благодаря, должно быть, своему низкому потолку с тяжелыми глубокими сводами часовня эта в былое время почему-то напоминала Ирине древние катакомбы первых христиан.
Всякий раз, когда девочка опускалась на колени около матери на холодные каменные плиты, ее невольно охватывал какой-то мистический, благоговейный экстаз. Временами она и сама начинала испытывать жажду великих жертв и великих мук; а со стен на нее глядели суровые темные лица святых, в холодном воздухе, как в могильном склепе, носился легкий туман от курения ладана, и в синеватой дымке его высоко поднималось над головой ребенка почерневшее от времени большое деревянное распятье.
Лик Спасителя в терновом венце исчезал во мраке часовни, но у подножия его креста слабо мерцала лампада, и в ее колеблющемся голубоватом свете рельефно выступали пригвожденные бледные ноги Иисуса.
Ирина в порыве благоговейного экстаза страстно прижималась губами к этим почерневшим ранам, и вся ее пылкая детская душа была преисполнена неудержимой жаждой обречь также и себя на великие муки во имя Распятого, как это делали древние христиане.
Разумеется, со временем экзальтированная девочка сильно изменилась и перестала мечтать о блаженстве мученического венца древних христиан, но маленькая часовня в монастырском подворье с большим почерневшим распятьем оставалась по-прежнему любимым убежищем ее в минуты горя.
Вот и теперь Ирина стремилась туда, все с тем же нетерпением, как и в былые годы.
Седенький знакомый монах, уже сколько лет продававший в углу деревянные крестики и восковые свечи, приветливо кивнул молодой девушке, когда она входила в часовню и, откинув с лица креповую вуаль, быстро опустилась на колени пред распятьем. Молитва Ирины была несложная; она заключала всего несколько слов:
– О, не оставь, помоги, научи!
Но в этих немногих словах выливалась вся доверчивая, скорбная душа молодой девушки. Ирине чудилось сегодня, что она видит глаза Распятого, глубокие печальные глаза, обращенные на нее с тихой грустной лаской…
Немного позднее, когда молодая девушка снова выходила на улицу, туманное утро уже начинало проясняться, и на небе опять выглянуло робкое солнышко. Ирина медленно возвращалась домой, поглощенная всецело воспоминаниями прошлого, так неожиданно навеянными на нее дорогим письмом бабушки. Она и не заметила, как совсем машинально повернула в одну из главных улиц и вдруг, неожиданно для себя самой, очутилась перед каменным зданием с большой черной вывеской, на которой было написано золотыми буквами: «Семиклассный частный пансион для девиц г-жи Дальхановой».
– Барышня Фомина, куда это вы в такую рань собрались, к обедне, что ли, идете? – раздался над ней приветливый знакомый голос.
Ирина с удивлением подняла головку и вдруг, в свою очередь, радостно и приветливо улыбнулась. На верхней площадке лестницы, у парадной двери, стоял со щеткой в руках Никитич, старый пансионский швейцар. Когда-то этот Никитич играл немалую роль в ее школьной жизни. Все маленькие пансионерки его ужасно боялись и почему-то слушались едва ли не больше своих классных дам. Никитичу положительно было известно все, что происходило в пансионе, и он постоянно ворчал, когда кто-нибудь из детей забывал свои книги и тетради или опаздывал к утренней молитве.
Старый швейцар всегда особенно благоволил к кроткой, добросовестной Ирине, и теперь при виде траурного костюма молодой девушки он с искренним участием смотрел на свою бывшую любимицу. В маленьком уездном городке все новости обыкновенно расходятся очень быстро, а потому неудивительно, что Никитичу уже давно было известно, в каком бедственном положении находилась барышня Фомина, и добрый старик от души желал помочь ей.
Ирина еще раз приветливо кивнула ему головкой, собираясь идти дальше, но вдруг ее осенила счастливая мысль.
– Никитич, – спросила она нерешительно, останавливаясь внизу у лестницы, – а что, как вы думаете, Глафира Николаевна уже встала?
– Право, не знаю, барышня, сегодня ведь воскресенье. Кажись, проснулись, а только не выходили еще. Да вы чего это, может, повидать хотите начальницу, так я ей доложу сейчас!
– Ах, нет-нет, Никитич, не говорите, пожалуйста! – спохватилась Ирина. – Я не хочу беспокоить Глафиру Николаевну в свободный день, лучше я как-нибудь в другой раз зайду в ее приемные часы. Пусть она отдохнет сегодня!