Весенняя вестница
Шрифт:
То, что этим вечером духи не пошли с ними на контакт, казалось Стасе зловещим предзнаменованием. "Чего?" – спрашивала она себя, но искать ответа не хотела. Однако, едва она уворачивалась от одних мрачных мыслей, как в голову уже лезли другие. Они оказывались такими же тяжелыми и, оседая внутри, ничуть не облегчали боли, которая от них только затвердевала.
А мысли эти были о том, что на поверку двадцать семь лет – это не так уж и мало, история помнила и более скоротечные жизни. Стасе не нужно было объяснять, что ценность жизни измеряется вовсе не количеством лет, но до сих пор она считала, что уже успела сделать
Когда подобные слухи доходили до Стаси, она только посмеивалась. Ей и в голову не приходило ничего доказывать кому бы то ни было и бить кулаком в грудь. Порой Стасе казалось, что она уже родилась с убеждением: от дураков лучше держаться подальше и не иметь с ними никаких дел. Поэтому, хотя ей все же приходилось общаться со множеством людей, дружила Стася только с двоими. И так было всегда, сколько она себя помнила.
Иногда она пыталась представить: какой была жизнь до Альки? Ведь провела же Стася как-то первые семь лет! И наверняка с кем-то дружила… Вот только совсем этого не помнила. По-настоящему все началось для нее только в "эпоху Альки". Стася произносила эти слова с усмешкой, но думала об этом всерьез. С появлением этой девочки Стася будто из "куколки" превратилась в бабочку и ощутила себя такой, какой и была – красивой и яркой – потому что вдруг увидела свое отражение в светлых Алькиных глазах.
Митя тоже смотрел на нее с восхищением, но оно было другого рода, с примесью негодования на судьбу за то, что эта красота никогда не будет принадлежать ему. Аля же любила ее как истинный художник, который не станет, полюбовавшись, сжигать лес, только бы его не нарисовал никто другой.
Внешне все выглядело так, будто это Стася опекает подругу, а заодно и ее брата. Ведь это она платила за аренду мастерской и находила для Альки покупателей. Да и вообще, Стася казалась такой значительной на Алькином фоне… Но про себя Стася знала, что получает куда больше, чем дает, ведь ни она сама, и никто другой не умели творить чудеса. А вот Алька умела…
Уже проснувшись (как провалилась в сон, она не вспомнила), Стася неслышно приподнялась, опершись на локоть, и улыбнулась, оглядев подругу. Алька спала на животе, смешно, совсем по-детски скосолапив маленькие ступни и вложив одну в другую. Она всегда забиралась в постель, как мальчишка – в майке и трусиках. Стася пыталась приучить ее к красивым сорочкам, но Аля, восхищенно оглядев себя в зеркале, стаскивала легкий шелковый балахончик и совала ей назад: "Ты лучше сама носи. Я не умею в таких… Буду всю ночь сама себя караулить, как бы не порвать. У меня же плебейские привычки… Да и перед кем мне выпендриваться? Перед Митькой?"
Стася "замогильным" голосом предупреждала: "Рано или поздно у тебя появится любовник. И в чем ты ему покажешься? В этом наряде легкоатлетки тридцатых годов?"
На это Алька насмешливо щурилась: "Надеюсь, он захочет увидеть меня не в сорочке, а без нее".
Стася грозила ей кулаком: "Учти, мужчины возбуждаются на запах и красивое белье".
Но Алька не любила таких шуток. Она относилась к мужчинам с непонятным Стасе уважением. Кажется, она всерьез считала, что у мужчин тоже есть душа. Стасю это забавляло… Надо же такое придумать!
Как-то раз она убежденно сказала: "Слава богу, что мы с тобой не влюбляемся. Особенно ты…"
“Почему – особенно я?” – Алька подняла свою смешную мордашку, в которой все вдруг настороженно напряглось. Ей стало страшно услышать ответ.
Не заметив этого, Стася охотно пояснила: "Ты воспринимаешь все слишком серьезно. Творчество. Дружбу. Это – я тоже, не сомневайся. Но мужчин… Солнышко мое, я среди них кручусь целыми сутками. Это такие за… Пардон. Ну, в общем полное… Сама понимаешь – что. Для них ничего серьезного не существует. Особенно, если это связано с женщиной. Так и запомни".
Отведя глаза, Аля упрямо возразила: "Может, и мы им кажемся такими же. Ты ведь не заглядываешь им в душу – тем людям, с которыми общаешься. А снаружи мы все кажемся не такими, как есть на самом деле. Вот ты, например…"
"А что я?" – сразу насторожилась Стася.
У Альки весело дрогнули уголки губ. Они вообще были у нее такой формы, будто она всегда улыбалась.
"Помнишь, как мы встретились с тобой в песочнице?"
Стася протяжно вздохнула: "Сто лет назад!"
"Всего двадцать. Я ведь тогда тебя еще издали заметила. И сразу подумала: "Вот злюка какая идет…" Почему-то я тогда была убеждена, что все красивые – очень злые люди. А ты была самой красивой изо всех… И вдруг ты начала расспрашивать, кто меня обидел. Наверное, у меня вид такой был – пришибленный… А это я тебя испугалась".
Стася ласково рассмеялась:
"Вот дурочка! Кто тебе внушил такую чушь?"
"Я не помню. Мама, наверное… Отец ведь был красивее, чем она… Но ты согласна, что это – чушь? Как и все другие стереотипы. И насчет мужчин тоже".
"Тебе надо основать движение в их защиту, – небрежно посоветовала Стася, ничуть не рассердившись. – Сейчас самое время, а то скоро они совсем выродятся… Правда, будь готова к тому, что феминистки забросают тебя помидорами".
Алька только рукой махнула:
"Не люблю я никаких движений… Мне и комсомола хватило. Теперь я сама по себе".
"Нет, – в таких случаях говорила Стася. – Ты не сама по себе. Ты со мной".
Чтобы не разбудить ее, Стася, не дыша, сползла с дивана и на цыпочках добралась до стула. Алькины бриджики, в которых она всегда расхаживала по мастерской, свесили с сиденья короткие ножки, а красная маечка, сложившись вдоль, пролегла по ним запрещающей сразу все красной полосой.
"Она никому не позволяет себя трогать, – глядя на этот самодельный знак, подумала Стася. – Может, это правильно… Но ведь глупо ужасно!"
Ее собственные вещи были аккуратно повешены на спинку стула. Стася взяла брюки и вдруг поняла, до чего же ей лень одеваться. Все в ней, и снаружи, и внутри, было не отдохнувшим за ночь, таким же уставшим, как накануне. Взглянув на часы, Стася припомнила, и упрекнула себя за то, что опять спала чуть больше четырех часов. Недосыпание высушивало ее изнутри глубокими, корявыми ложбинками, и оборотную свою сторону Стася представляла уродливой, почерневшей, словно кора старого карагача. Но кроме нее самой никто об этом не подозревал…