Весенняя вестница

Лавряшина Юлия Александровна

Сейчас он ощущал спиной, как приятно покалывают сухие травинки, которых почему-то всегда полно, хоть в начале лета, хоть в конце, как среди молодых людей всегда живут старики. В одну ладонь забрался гладкий подорожник, и его доверчивое прикосновение растрогало Митю. С другой стороны, к нему прильнул репейник, и, хотя Митя не забывал, что ничего не может унести с собой из этого мира, у него промелькнула мысль, что перепончатая головка репья непременно прицепится к рубашке.

"Все эти места, которые я рисую, они на самом деле существуют, – уверяла Алька. – Не выдумала же я их! Может, они находятся где-то в другом мире, я не знаю. И как нашла туда лазейку, тоже не знаю… Она сама нашла меня. А я сумела

вас провести. Но ты не спрашивай – как? И почему именно я? Этого я и сама не знаю…"

Он и не спрашивал. Мите было вполне достаточно того, что Алька давала ему возможность испытать такой восторг, какого ему не доставляло больше ничто.

Не совершив усилия, Митя поднялся и проследил взглядом, куда тянется заскорузлая рука дороги. В ее изгибах застыло сомнение, будто она звала с собой, но не слишком настойчиво, потому что и сама не представляла, куда выведет.

Уже собравшись шагнуть к нарисованному сестрой горизонту, Митя вдруг замер, пораженный мыслью, которая была так очевидна, что невозможно было понять, почему до сих пор она не приходила ему в голову. Он подумал: "Ведь каждый раз Алька уводит за собой нас обоих, почему же я всегда оказываюсь тут, внутри, один? А они обе? Они вместе? Почему я никогда об этом не спрашивал?"

В ту же секунду Митя обнаружил, что опять оказался в мастерской и, хотя еще ни о чем не заговаривал вслух, неожиданно услышал ответ на свой недодуманный вопрос:

– Ох, Алька, спасибо! Я только с тобой и бываю счастлива!

Он быстро взглянул на сидевшую с ним рядом Стасю и с горечью отметил, что на него она никогда так не смотрела, как сейчас на Альку. Ему хотелось спросить, что увидела там она? Что сделало ее счастливой? Или их обеих? Но Митя не мог отделаться от мысли, что их путешествия слишком интимны, чтобы говорить о них вслух. По крайней мере, никто из них никогда не делился впечатлениями, хотя Стася запросто могла с издевательским смехом поведать о каком-нибудь любовном приключении. Вернее, скорее сексуальном, потому что сама она не придавала им значения, и Митя приучил себя тоже не делать этого. В конце концов, и ему было о чем рассказать… Митя не делал этого только из опасения, что Стася расхохочется, услышав его историю, и ему потом не удастся забыть, как он показался ей смешным.

Скорее всего, Алька все знала о том, что переживали они оба, когда она творила чудеса и с ними, и с самим временем. Митя взглянул на часы: с той минуты, когда он пересел на диван, прошло полтора часа, а ему показалось – не больше пяти минут. Эти провалы уже не удивляли его, но объяснить их Митя по-прежнему не мог.

Не рассчитывая на помощь, он все же взглянул на сестру. Глаза у Альки сияли, как в те дни, когда она начинала новую работу. Тогда она и улыбалась по-другому, и смотрела иначе. Без работы она угасала, и тогда Митя еще более отчетливо, чем когда бы то ни было понимал, что готов гонять свое такси по городу целыми сутками и зарабатывать за двоих, лишь бы возродить это тихое сияние во взгляде сестры. Его достаточно болезненно задевало то, что Стася помогает ей больше, потому что и зарабатывает больше. Да и те картины, что Але удалось продать за эти годы, все до одной тоже были пристроены с помощью Стаси. Каждый раз Мите приходилось проглатывать это с трудом, но он ничего не мог поделать с тем, что предприимчивости был лишен начисто.

"Вокруг нее пруд пруди энергичных, заводных мужиков, – уныло думал он, впадая в душевный мазохизм. – Я против них просто слизень какой-то… Зачем я ей? Даже и пытаться не стоит…"

Напомнив себе об этом в очередной раз, Митя ушел на свой топчан, стоявший в углу мастерской с тех пор, как он перебрался к сестре. Ему все было недосуг соорудить себе более удобное лежбище, хотя в свободное время Митя ничем особенно не занимался. Если б спросили, как он проводит дни, Митя, пожалуй, и припомнить не смог бы: вроде бы, что-то читал, вроде бы, что-то смотрел…

Время от времени его охватывал стыд за то, что он так транжирит жизнь впустую, а обе девчонки только и делают, что работают. Правда, он тоже не бездельничал, но это было только зарабатывание денег, а не работа в том смысле, как ему хотелось бы. Но что может стать ею, Мите никак не удавалось придумать.

Ни таланта, ни призвания к чему-либо он в себе не обнаруживал, и со временем приучился оправдываться тем, что при рождении все досталось Альке. Обвинять ее в этом было бессмысленно, не только потому, что ее вины и не было в том, что сложилось так, а не иначе. Но еще и потому, что Митя точно знал: если б от сестры зависело, чтобы вышло как раз иначе, она с готовностью перелила бы свои природные силы в тело и душу брата. Но это было не подвластно даже ей…

– Ты уже спишь? – шепотом спросила Стася, наклонившись над его топчаном.

Не открывая глаз, Митя мгновенно представил, как уродливо торчит его нос, похожий на затупившийся клюв, и в который раз с ненавистью обозвал себя "чертовым Сирано". Наверняка Митя не помнил, но ему казалось, что единственный раз он расплакался над книгой, когда лет в пятнадцать прочитал Ростана. Все было слишком похоже: носатый урод и красавица… Но Митя оскорбительно проигрывал и этому несчастному – у него не было даже таланта. Это тогда он сказал себе "даже", потому что был слишком юн и глуп, чтобы понимать, насколько талант способен очаровать женщину сильнее красоты. Митя догадался об этом уже спустя время, когда Стася пренебрежительно отозвалась об одном потрясающе красивом актере: "Да ну! Полная бездарность". Тогда же Митя понял и то, что его не спасет и пластическая операция, мечту о которой он вынашивал с детства. Ведь никто не мог пересадить ему другую душу…

*****

Ей хотелось спросить, как сделала Стася: "Ты спишь?", только адресовать это уже ей. Но шепот, который обладает змеиной способностью вползать даже в самое замутившееся сознание, мог разбудить Стасю, и тогда пришлось бы ждать еще какое-то время.

Аля только и делала, что ждала: с утра начинала ждать наступления ночи, ведь брат хоть и уходил на работу, но имел обыкновение то и дело заезжать и проведывать ее. Раньше Алька этому радовалась, но с тех пор, как она придумала ту картину, а потом обнаружила в ней Линнея, внезапные Митины возвращения стали совсем некстати.

Вечерами она ждала, пока Митя угомонится и насмотрится телевизор, потом начинала прислушиваться к его дыханию: спит – не спит? Все эти секунды, минуты, часы, которых другие и не замечали, тяжелели, проходя сквозь Алькино сердце, и оседали в нем не одной, а множеством свинцовых пуль. И каждая рана болела так, что каждый день Алька приучала себя к мысли, что может не дожить до вечера.

Сейчас она, не отрываясь, смотрела на удивленный, совсем не страшный львиный профиль, который сам собой сложился из лежавших вперемешку номеров "Нового мира", "Октября" и Митиных автомобильных журналов.

"Если ты – царь, так сделай же что-нибудь, – мысленно просила его Аля. – Усыпи их поскорее… Я сейчас просто умру от этого ожидания".

Но лев продолжал бездействовать, глупо разинув беззубую пасть. Он был слишком маленьким, чтобы ей помочь, к тому же – книжным, а на книжных героев, даже самых лучших и сильных, нельзя рассчитывать всерьез. А в том, что стало для Альки самым главным, она вообще могла положиться только на себя…

– Ты спишь? – все же произнесла она одними губами, потому что больше не могла держать эти слова в себе, как невозможно удержать рвущийся из-под земли родничок.