Весенняя вестница
Шрифт:
Заставляя себя двигаться побыстрее, она сунула голову в зеленый пуловер, который носила, бросая вызов распространенному среди женщин предубеждению: цвету ее лица ничто не могло повредить. Не сразу угодив в прорезь узкой горловины, Стася на миг увидела комнату, будто через толщу морской воды, полной водорослей.
"Я – рыбка в аквариуме," – сказала она себе, но даже не попыталась улыбнуться. Зато мысленно прикрикнула на себя: "Давай двигай, квашня такая! На пенсии отоспишься…"
В отличие от большинства людей, легко забывающих пережитые ощущения, равно как радостные, так и тягостные, и потому оказывающихся
Стася никогда, даже в самом начале, не старалась казаться язвительной и циничной, как некоторые девушки-диджеи. Не считая нужным стыдиться своего пола, и без иронии воспринимая слова о лучшей половине человечества, Стася всегда помнила, что именно в этой самой половине считалось привлекательным, и потому, включая микрофон, начинала улыбаться, зная, что по голосу это всегда чувствуется. И никогда не позволяла себе недобро подшучивать над своими эфирными собеседниками, а уж тем более выставлять их дураками. У нее вызывали презрение те журналисты, что стремились залезть на голову своему гостю, рискуя растоптать его, лишь бы хоть чуточку подняться самому.
Выбравшись из зеленого пуловера, она едва не вскрикнула: Митя смотрел на нее, оставаясь в той же позе, в какой спал, только повернув свою длинную голову. В его глазах не было ни мольбы, ни насмешки. Так рассматривают самого себя на детских фотографиях, заранее принимая то, что это прекрасное, вроде бы родное и одновременно далекое существо, уже никогда не сольется с тобой. И легко жалея об этом, не сердясь на судьбу. Что тут поделаешь? Иначе и быть не может…
– Потрясающе! Я-то думала, что ты спишь, – шепнула Стася, с тревогой взглянув на Альку. Но та даже не шевельнулась.
– Как можно спать, если солнце уже поднялось? – также шепотом спросил он.
– Ты уже в состоянии насмешничать? Иди, закрой за мной дверь, чтоб я не щелкала.
Митя послушно выбрался из-под одеяла – такой же тощенький и сутулый, каким был и в шестнадцать лет. "Кто бы мог подумать? Словно и не со мной было…" – подумала Стася, через десяток лет разглядев, как сама подбила его на первый сексуальный эксперимент. "Мы же друзья, хоть не так страшно будет!"
Узнав об этом, Алька почему-то расплакалась, хотя вообще-то была не из плаксивых: "Ну, зачем ты так с ним? Он тебя по-настоящему любит, он не просто так… Как он теперь будет?"
Стасе никак не удавалось понять, о чем так убивается подруга, ведь в ее собственном отношении к Мите ничто не изменилось. Она ведь не демонстрировала того, что стала еще чуть равнодушнее к нему, потому что обещанного романами удовольствия он ей доставить не смог. Это случилось гораздо позднее, и уж, конечно, не с ним…
Теперь Стася вспоминала себя шестнадцатилетнюю с недоумением: "Неужели я была такой?" Если б ей до сих пор не было стыдно перед Митей – не за распущенность, конечно, которой Стася никогда в себе не чувствовала, а за жестокость, – то этот давний "эксперимент" можно было бы вспоминать, давясь от смеха: мальчишку так трясло, что она даже опасалась, вдруг он попадет куда-нибудь не туда…
Но Стася и сейчас не смеялась, вспоминая тот день, а еще точнее, старалась вообще не вспоминать, не желая думать о себе хуже, чем требовалось для того, чтобы набираться уверенности. А она была ей необходима – что это за коммерческий директор радиостанции, если он не кричит во всеуслышание, сияя глазами и щеками: "У нас все отлично! Просто отлично. Мы лучше всех!" Рекламодателям нет дела до того, сколько темных пятен у тебя в душе, если снаружи ты – само Солнце. Такой Стася и старалась казаться…
– Может, кофе выпьешь? – спросил Митя, догнав ее у двери. – У нас есть. Правда, растворимый… Что у тебя пары минут не найдется?
Она наспех погладила его небритую щеку:
– Для такого кактуса, может, и нашлась бы… А для кофе – нет. Не сердись, я действительно тороплюсь. Иди, досыпай.
– Не хочу, – угрюмо отозвался он.
– Почему это? Солнце же уходит.
– Тебе смешно?
– Конечно, смешно. Все мое сияние искусственного происхождения, так что не очаровывайся. На самом деле я – мрачная туча, просто прикидываться умею.
Митя скептически усмехнулся:
– Ну конечно… И так всю жизнь?
– Девяносто процентов людей так и делают. Никто не знает, какие они на самом деле.
Спрятав усмешку, он серьезно пробормотал:
– Ну, если они прикидываются лучше, чем есть… Почему бы и нет?
– Вот и я говорю: почему бы и нет?
– Может, мне прикинуться двухметровым красавцем?
– Попробуй, – рассеянно отозвалась Стася уже из-за порога, и только в машине сообразила, что Митя ждал от нее другого ответа.
"Надо бы его чем-нибудь порадовать, – озабоченно подумала она, прислушиваясь к тому, как прогревается мотор. – Повесить в его такси свою фотографию? У меня есть неплохие. Пусть хвастается перед клиентами… Много ли ему надо?"
Двор казался незнакомым оттого, что был пустым и совсем темным. Фонари горели только на улицах и то через один. Стасю вдруг охватил страх, совсем забытый с тех пор, когда она была настолько маленькой, что не дотягивалась до выключателя, а ее то и дело посылали что-нибудь принести из темной комнаты. Тогда она мчалась со всех ног, громко топая, чтобы хоть чем-то заполнить черный провал, и ждала, что вот-вот из какого-нибудь угла протянется мохнатая цепкая рука…
Не сумев побороть желания оглянуться, она посмотрела на Алькины окна, и вдруг без всякой связи подумала, что, может, когда-то давным-давно некий мудрый архитектор спроектировал мастерские для художников под самыми крышами, исходя не из того, что так удобнее другим жильцам ("Им-то какая разница?!), а чтобы сами художники не забывали, что они должны быть выше всех остальных.
"Алька – выше, – убежденно подумала Стася. – Господи, если б я только умела делать что-нибудь подобное! Мне это не дано, и, тем не менее мою фамилию, знает чуть ли не весь город, кого не спроси… Алька же творит настоящие чудеса, а про нее еще ни одна паршивая газетенка не написала. О времена! О нравы… Выгоднее болтать всякую чушь, чем делать что-то стоящее…"