Весны гонцы. Книга 1.
Шрифт:
Уже со всеми переговорила Анна Григорьевна, оставались только Огнев и Лиля.
— Отлично работаете, Саша, отлично, — Соколова смотрела на него, а его жадные глаза ловили каждое ее слово, каждое движение. — Хорошо, что много читаете. Хорошо. Но нужно быть мягче, внимательнее ко всем, не только к Ирине. Старайтесь, чтобы всем вокруг вас было тепло, всем. И Соленому тоже. Ну, а в общем — молодец!
Соколова перевела взгляд на Лилю, в нем появилась нежность и, пожалуй, тревога.
— Вы прошли сегодня, как говорится, первым номером,
Лиля сидела, склонив голову, и смотрела куда-то в сторону, будто и не о ней шла речь. До чего она всегда была равнодушна к своим успехам и неудачам… «Три сестры» второго курса, как всякое «событие», обсуждались в общежитии, в столовой, в аудиториях. Почти все выделяли Ирину и Тузенбаха.
Алену тоже хвалили, однако оценка Соколовой и собственное Аленино ощущение говорили, что на этот раз она от Лили отстала. Но уколы самолюбия сейчас не мучили — не хватало времени для этих переживаний. Кроме того, Лилина Ирина была в какой-то степени и ее — Алениным — созданием. И очень радовалась, когда говорили: «Ирина — явление. Такую Ирину не забудешь».
Каким заманчивым казалось будущее! Сколько рождалось идей, как нетерпеливо рвались к тому неведомому, что ждало на целине!
Прошел первый экзамен. Лилина четверка обрадовала всех.
Алена с Ликой кончили свои дуэты и сбежали вниз посмотреть, как идет репетиция чеховского «Предложения». В аудитории, устало поникшие, сидели на столе Глаша с Женей. Лица у них были расстроенные.
— Вы что? Не получается? — спросила Алена и, прежде чем ей ответили, поняла, что дело тут не в репетиции.
Женя молча развернул бумажку, которая лежала в ладонях, протянул Алене. Это была телеграмма из какой-то Козульки студенту Александру Никитичу Огневу. «Александр приезжай хоронить мамаша при смерти ожидаем дядя Ипат тетя Клаша», — прочла вслух Алена.
— И чего «ожидаем»? Сашиного приезда или смерти его матери? — Лиля взяла телеграмму, пробежала глазами, — А Саша знает?
Ответить ей не успели… В аудиторию вошел Огнев. Лицо почернело, глаза потухли, как у смертельно усталого человека.
— Мы с Михаилом к Анне Григорьевне сейчас, — сказал он нарочито сдержанно и облизал пересохшие губы. — Решим, как с заменой, я утром вылетаю. — Он взял из рук Лили телеграмму, пошел к двери, остановился. — Зайди к Михаилу насчет расписания, Глаша.
Настроение сразу сникло. В расписание, и без того плотное до крайности, втиснули еще репетиции для замены Огнева.
Уже отлаженную программу приходилось делать наново, и получалось явно хуже. Великовозрастный Миша не очень-то подходил на роль восемнадцатилетнего Алексея, Джеку не совсем удавался купец Ахов. Миша, вероятно, сыграл бы его лучше, но переделывать всю программу уже не было времени.
Лиля после репетиции розовской пьесы «В добрый час!» грустно шутила:
— Что-то скучно с Михаилом задираться. Его Алексей прямо
И за Сашу болела душа. Все знали, что у Саши не осталось никого, кроме матери, — отец и старшие братья погибли на войне.
Маринка тоже ходила зареванная. Молодожены собирались на все лето к Мишиным родителям в деревню. Теперь Миша вместо Огнева должен был ехать на целину, а Маринку не берут, нет лишней вакансии. Огнев обещал нагнать бригаду при первой возможности, но кто знал, когда эта возможность наступит? И Маринка являлась на репетиции, садилась в угол и следила за мужем полными слез глазами. Даже невозмутимый Миша нервничал.
Но это было только начало бед.
После экзамена по истории театра, обрадованные второй Лилькиной четверкой, весь день репетировали как проклятые, и вдруг Лика придумала:
— Пойдем-ка в баню! Смоем экзаменационную накипь!
— Только в субботу мылись, — заворчала Глаша и отказалась.
Агния прихварывала. Зимний грипп не прошел бесследно, и ей вместо целины грозило ехать в санаторий.
Алена с Ликой отправились в баню вдвоем, торопились, чтобы поспеть до закрытия, намылись всласть и, разморенные, распаренные, вышли на улицу. Теплая июньская ночь поманила их к реке. На набережной было пусто.
Ветер приятно освежал разгоряченные лица, продувал непросохшие волосы. Алена прислонилась к нагретому за день граниту, ощущая его тепло сквозь легкое платье, смотрела на светлое небо, на тусклые звезды, на бесцветную воду с дрожащими желтыми отражениями огней, на серые, как дым, громады зданий.
— Какое-то колдовство в этих белых ночах.
— А у меня от этой красоты под ложечкой щемит. — Лика засмеялась, уселась на парапет спиной к реке. — Скорей бы в дорогу! В дороге все иначе. — Она вынула шпильки и, тряхнув головой, рассыпала скрученные узлом густые длинные волосы. — Быстрее просохнут.
Прозрачно-розовая, большеглазая, со светлыми разлетающимися волосами Лиля показалась Алене похожей на цветок.
— Если б я была художником…
— Ты бы меня изобразила вроде Лорелеи или русалки, да? — Лиля закуталась волосами, оперлась о парапет и с мрачно-загадочным выражением уставилась на Алену. — Демон женского рода. — Вдруг поднялась. — А то можно и в обличии Жанны д’Арк на коне. — Она отбросила волосы назад, села верхом на парапет и, вытаращив в небо смеющиеся глаза, молитвенно сложила на груди руки.
Алена схватила ее за локоть:
— Упадешь, дуреха! А плаваешь, как утюг.
— Ничего не будет. Правда. — Лиля взяла за плечи Алену и с детской серьезностью сказала: — Когда бабушка умерла, вдруг стала холодной и твердой, как вещь, я испугалась мистически. Четырнадцать лет, одна… А потом — как рукой сняло. — Лиля отпустила Алену и хлопнула узкой ладошкой по граниту. — Ну, не верю, что я, представляешь, я, — она вытянула свои худенькие руки, пожала плечами, — могу стать как вещь.