Ветвь оливы
Шрифт:
— И все-таки, своего я добился! — негромко пробормотал он. — Я показал всем, что вы — не человек! — За это он даже готов был умереть. Только не в первые же мгновения, и не от пули.
— Трогаемся! — сказал я, равнодушно отвернувшись.
— А знаешь что… — запыхавшись, проговорила догнавшая меня Диана. Бегать в длинных юбках было куда неудобней, чем сражаться. — Это было жестоко! Мы ведь все-таки не совсем люди этого времени!..
— Именно, — отозвался я. — Разные времена — разные глубины безнравственности! Только поэтому он еще жив.
Диана фыркнула, похоже, не поверив. Даже странно. Каррико и Фонтаж, в то, что все могло кончиться куда хуже, определенно верили.
— И
— Достаточно будет увидеть багровое зарево над Парижем и мы все поймем, — пошутил я в ответ, и он рассмеялся и покачал головой, рассеянно теребя светлую гриву своего коня. Его глаза в сумерках сдержанно-азартно поблескивали, он с удовольствием вдыхал запах влажных вечерних трав и доносящегося откуда-то мирного дыма.
— А что мы будем делать в Труа? Не спалим же его, в самом деле? Да и хотел бы я посмотреть, как мы с этим справимся.
— Сперва посмотрим, а там разберемся.
— Придем, увидим, победим?
— Поживем — увидим. Все может обстоять на самом деле совсем не так, как кажется.
— Донесения могли быть ложными?
— Вполне возможно.
На самом деле — практически исключено. Чтобы защититься, Линну необходим хаос. И если отбросить мою утреннюю эйфорию, я знал, что сейчас он может все. Или почти все. Каково бы ни было противостояние естественной среды — отравление и переориентация нескольких ключевых фигур в любом выбранном месте, затем, в момент растерянности и паники, отравленным оказывается уже большинство жителей, еще не понимающих толком, чего нужно опасаться, пока не становится поздно, и теперь уже они сами угрожают всему естественному порядку вещей. Как в смешных триллерах с зомби. Лучший способ тут, конечно, затеряться среди заразы, проникнуть к ее источнику и быстро его уничтожить. Чем, собственно, и занят Рауль. И чем, может быть, стоило бы заняться нам всем. Но если мы все это сделаем, то слишком откроем «тылы». Не свои собственные. Этого времени. Пока еще мы просто отпугиваем угрозу от локальных «ключевых фигур», внешне, не допуская паники. Сокращая возможные потери? Если фактически, то, пожалуй, увеличивая — раз войну создает не нападение, а сопротивление. А морально — да. Создавая некий иммунитет, со всеми сопровождающими — с воспалением и жаром. Что тоже само по себе опасно. Но без иммунитета — еще хуже.
До заката дорога оставалась легкой и приятной, без каких бы то ни было осложнений. После заката — тоже, но это была уже не дорога. Огни, окруженные радужными ореолами, переместились с небес на землю. И то ли после слов Дианы о других временах, то ли само по себе, мне мерещилось… Бородино. Совершенно анахронично. И нельзя ведь считать настоящей ассоциацией потрескивание хвороста в кострах или фырканье лошадей или полязгивание металла, запах дыма, ночной сырости и размятой кожи. Если уж на то пошло, могло бы вспоминаться любое другое время, мне было из чего выбирать.
Но вспоминалось именно Бородино. И вовсе не тысяча восемьсот двенадцатого года, а конца двадцатого века. То, что я вспоминал, было безобидной игрой. Нечто совершенно безмятежное. Но тогда тоже думалось о совсем других временах, а не о «настоящем». Мечталось о том, что для других нас, в другом времени, было реальностью. Над теми чувствами хотелось улыбнуться. Но ведь и они были реальностью. И в каком-то смысле ближе всего в другом времени к ощущениям, которые мы испытывали сейчас. Поэтому и приходили те безмятежные воспоминания вместо других, более ярких, волнующих и грубых, из которых можно было бы сложить чудовищную пирамиду, будто из отрезанных голов. История человечества — история войн…
Особенно, если путешествовать, в основном, по войнам.
Подсознательно, хотелось какой-то передышки.
Я махнул Каррико и Фонтажу и, откинув плотный полог, вошел в палатку, доверху наполненную теплым светом лампы на складном столе. Каррико и Фонтаж вошли следом, когда я уже разворачивал карту.
— В Труа мы пока идти не намерены, — уточнил я, делая на карте пометку, где мы остановились, — но подходим все ближе. Чем дальше, придется быть все осторожнее.
— Посты проверены, — отчитался Каррико, слегка отчеканивая слова. — Все предупреждены, что смотреть надо в оба.
— Местным жителям доверия никакого, — меланхолично заметил Фонтаж. — Я понимаю, почему мы стоит отдельным лагерем. Проще отделить своих от чужих.
— Как зерна от плевел, — добавил Каррико, с неким значением приподняв бровь. — Хотя довольны, конечно, не все…
— Люди всегда недовольны, когда думают, что у них есть выбор.
— Уже не думаю, капитан, — усмехнулся Каррико.
Я улыбнулся в ответ и поднял маленькую чарочку с хересом, из тех, что заранее подготовил Мишель. Каррико и Фонтаж сделали то же самое.
— Гнусная история в миниатюре, — негромко и словно бы нехотя проговорил Каррико, потрепав и поперекладывав из стороны в сторону вихор надо лбом.
— В миниатюре? — прищурился, разглядывая пляску теней в своем хересе, Фонтаж. Чарочку он держал в левой руке, с мизинцем на отлете, а говорил тихо, почти не разжимая губ, по своему задумчивому обыкновению.
— В ней, — подтвердил Каррико, печально кивнув для убедительности. — Вот так вот все для виду — мир да любовь, а чуть тряхнешь, и омерзительная правда лезет наружу. Не правда ль?
Я пожал плечами.
— Что дело пахло и все еще пахнет новой войной с кальвинистами, когда уж все надумали мириться, ни для кого не секрет. Но есть пока проблема и помимо них. Союзы всегда заключаются против кого-то.
— А бывает, что просто кто-то один завоевывает другого, — заметил Фонтаж.
— Бывает, если тот другой не найдет, с кем удачно соединиться.
— Лишь бы удачно…
— Главное, держать в узде всякую мелочь, — добавил Каррико.
— Лейтенант, — сказал я прохладно. — Я не желаю более слышать ничего подобного. И не желаю, чтобы вы выражали явно свое отношение. Надеюсь, это ясно? Все помнят, с кем мы воюем или придется напоминать каждый раз заново?
— Совершенно ясно, капитан, — кивнул Каррико, чуть оторопело, но покладисто, не особенно горюя из-за отповеди. Несмотря на болтовню, он не умел испытывать ни к кому настоящей ненависти.
Я перевел взгляд с одного из них на другого, и в который раз почувствовал себя странно. Самое странное в этом было то, что еще неделю назад я куда больше понимал себя и окружающих, по крайней мере, относился с большей терпимостью, готов был мириться с разными стандартами, разными отношениями к миру, считая это неизбежностью. А теперь, внутренне, я отчего-то ощущал, что стал куда меньшим философом чем был, хотя, казалось бы, стоило ожидать обратного. Однако теперь я не относился к ситуации так, будто она была чересчур уж чрезвычайной. Да и в сравнении со всеми временами, что я знал… и с теми различиями, что есть в каждом из них, я уже не был склонен, с одной стороны, все списывать на естественность и неизбежность, а с другой, раздражался оттого, что это меня раздражает. И ведь казалось бы, сущие мелочи, на которые и внимания обращать не стоило. Возможно, я и трактовал их неверно, искаженно, со «смещенным центром тяжести», опираясь на другие вещи, другие знания, другие времена… Я сам остро чувствовал, что реагирую неадекватно. И постарался подавить свои реакции. Хоть может быть, все дело было в том, что я слишком уж старался следить за собой. Это лишь приводило к обратному результату.