Вице-президент Бэрр
Шрифт:
— Какой чинный вице-президент!
— Очевидно, я нашел свое место в жизни. Чинность — вот и все, чего требует мое положение.
Гамильтон пригласил меня в таверну «Юнион» на «М»-стрит. (Существуют ли и посейчас эти заведения? Я не был в Вашингтоне вот уже тридцать лет.)
Дрожа от холодного ветра, мы быстро зашагали по грязной улице Джорджтауна. Это была настоящая улица, не то что коровьи тропы и безымянные перелески соседнего Вашингтона, как сказал один тактичный иностранный посланник — «весьма обширной столицы».
Гамильтон, как всегда, пытался прощупать меня насчет Джефферсона,
— Крыша во дворце протекает. Стены еще не оштукатурены. И мистер Адамс забыл построить лестницу, так что президент карабкается по стремянке, отправляясь спать.
— Вы часто там бываете?
— Дважды в месяц мы обедаем и решаем все дела земные.
Гамильтон нахмурился; подумал, не лгу ли я. Но я не лгал. Джефферсон очень хотел, чтобы мы сохраняли — на людях — видимость дружбы.
Хозяин таверны «Юнион» поставил два удобных кресла на каменном полу около камина. Рабы развели огонь, принесли вино.
Впервые после выборов я сошелся с Гамильтоном один на один. До 1800 года я всегда считал его соперником-другом. Теперь я убедился, что ошибался. Мне в руки попали его письма обо мне. Казалось, любую свою мысль, каприз, фантазию рано или поздно он предавал бумаге. Мне бы его возненавидеть, но нет. В моем характере какой-то изъян: я совершенно безразличен к клевете — не оттого ли на меня вечно клеветали? Конечно же, это мое безразличие всех подхлестывало.
Подняв бокал, я со значением повторил тост, который произнес, когда федералисты праздновали день рождения Вашингтона:
— За союз всех честных людей!
Гамильтон нахмурился, не стал пить.
— Ваше присутствие на нашемобеде не прошло… даром.
— Я лишь сформулировал цели правительства.
— Другие расценили это как просьбу федералистов о помощи.
— Помощи? — Я и бровью не повел, словно никогда в жизни не видел газеты Гамильтона «Ивнинг пост» (у которой теперь такой прекрасный редактор) и не читал его последних нападок на Джефферсона, на меня, на всех республиканцев.
— Президента, верно, встревожило ваше появление в стане врагов.
— Но я был там как гость, как нейтральный председатель сената.
— Нейтральный! — Гамильтон выпил вино. Налил второй бокал и быстро его осушил. Я заметил, как он скверно выглядит. Обычно румяное лицо лоснилось, а маленькое тело будто вспухло, так что медные пуговицы на жилете грозили вот-вот отлететь; одна уже почти оторвалась и болталась, как маятник, на тонкой нитке. Для него тоже настали плохие времена, и в личной жизни и в политике.
Я сказал то, что мне полагалось сказать:
— Меня очень огорчила смерть вашего сына Филипа.
Гамильтон провел рукой по лицу, словно хотел его изменить, сделать другим. Но каким? Оно не стало более печальным, чем прежде.
— Политические раздоры… — начал было он, но осекся.
Филип Гамильтон бросил вызов одному из моих друзей в театре в Нью-Йорке. Последовала дуэль, и мой друг застрелил на дуэли молодого Гамильтона, а сестра его Анджелика сошла с ума. Девушка близко дружила с моей Теодосией: как тесен мир!
— Неужто вам никогда не надоедают политические раздоры? — не
— Но они мне давно надоели! — Ответ мгновенный и неискренний. — Я приобрел ферму милях в восьми от Боулинг-грина. Для разочарованного политика нет ничего лучше, чем выращивать капусту. И я не променяю свою капусту на целое королевство. Я как Доминициан [77] .
— Диоклетиан [78] . — Боюсь, Гамильтон лишь просмотрел Гиббона [79] , а я сдуру прочитал его от доски до доски.
77
Римский император (51–96), известный своей жестокостью.
78
Римский император (245–313), прославившийся военными походами и умелым правлением.
79
Гиббон, Эдвард (1737–1794) — английский историк, автор знаменитой работы «Закат и падение Римской империи».
— Какова ученость! — Гамильтон взглянул на книгу, проверяя, хорошо ли она завернута в «Антиякобинское обозрение». Поймав мой взгляд, он решил меня отвлечь и указал на эстамп, изображавший Вашингтона с матерью, — популярная в те времена гравюра. — Боль на лице генерала передана очень точно.
— Мне кажется, художник хотел изобразить сыновнюю преданность.
— Тогда он попал пальцем в небо. Бедный генерал! Как эта женщина его мучила. — Гамильтон попотчевал меня несколькими историями о бурных отношениях Джорджа Вашингтона с матерью, которая то и дело пыталась вымогать деньги у знаменитого сына. Затем, забывшись, он нескромно поведал мне «истинную» историю ухода Джефферсона с поста государственного секретаря.
— Вы помните то лето в Филадельфии, когда разразилась желтая лихорадка и я чуть не умер?
— Очень хорошо помню. — Я будто увидел воочию ярко-красные губы доктора Хатчинсона, налитые кровью глаза, неверную походку, вспомнил, как его рвало возле моей кареты.
— Незадолго до моей болезни мы с президентом обсуждали, как лучше всего вывести Джефферсона из кабинета…
— Вашингтон хотел, чтобы он ушел? — Я этого не знал.
— Еще бы. Но тайно. Наша стратегия заключалась в том, чтобы Вашингтон всегда казался выше раздоров, ибо был призван сглаживать крайности двух своих министров. На самом же деле Вашингтон рьяно отстаивал интересы одной стороны. Особенно в то лето. Дело с Женэ взбесило его.
— И он решил, что Джефферсон заодно с Женэ?
— Иначе он и не мог решить. Мы с ним многие месяцы мечтали об одном: вернуть Джефферсона в лоно безмятежных красот Монтичелло.
— Разве это было так уж трудно? Джефферсон сам хотел уйти.
— Он и не собирался возвращаться восвояси, пока я оставался в Филадельфии. И вот мы с президентом сплели нашу интригу — о да, полковник, ради общего блага я готов интриговать.
— Вы думаете меня удивить, генерал?