Вихрь переправ
Шрифт:
– Эй, приятель, тебе придётся выйти из этого укрытия, – миролюбиво увещевал юноша упрямца. – Здесь тебе ничего не угрожает. Выходи.
– Рарог, тут довольно мило, – промурлыкала Сеера. – И места хватит нам с тобой. Матфей, а где будет моё местечко?
– Выбирай, где хочешь, обустроим попозже. Ну же, Рарог, будь умницей, отпусти мою спину.
– Ну ладно, – пропищал по-гномьи саламандр, – выхожу. Ну и громкая же у тебя мать!
– Какая есть, – ответил Матфей и вытащил на свет ящера. – Она хорошая. Добрая. Ей привыкнуть надо
– Я ничего не имею против родственников, только у меня очень чувствительный слух, – пояснил Рарог. Как только его лапки коснулись пола, он тут же резво закосолапил под кровать. – От топота сапог, куда-нибудь убёг. Голова болит. Понимаешь?
– Конечно, понимаю. Но как же ты тогда жил с гитаристом?
– Привык, – пискнул саламандр. – И к твоим громогласным родственникам привыкну, если меня не вышвырнут отсюда.
– Не вышвырнут. Обещаю тебе.
– Вот когда заключишь с нами договор, тогда я привыкну. Сразу привыкну, – донёсся голосок из-под кровати. – Ложки-поварёшки, козьи лепёшки.
– Какой ещё договор? – изумился Матфей.
– Временный, – мяукнула Сеера. Она запрыгнула на кровать поверх одеяла и, потоптавшись, тут же улеглась в чёрный клубочек, урча от удовольствия. – Это формальность.
– Ладно, позже это обсудим, – гаркнул уже с лестничного пролёта Матфей.
Когда он вошёл в гостиную, Вида сидела к нему спиной на диванчике, замершая прекрасная богиня, светлый лик которой был всецело обращён к вечернему миру за окном.
– Матфей, нам давно пора поговорить, – выговорила мать, как ему показалось, с трудом.
– Но мы же каждый день с тобой говорим, – напомнил Матфей. – Разве не так?
– Так-то так, но не о том, – отозвалась она странным голосом, глубоким, похожим на эхо чего-то грядущего, чего-то неотвратимого. – Мы не говорим о тебе, сына.
Женщина обернулась, в приглушённом свете матовой люстры её глаза казались налитыми тьмою, скрывшей под собою ясную зелень, что передалась при рождении её сыну.
– Что? Да ладно, мам, каждый день мы только и говорим о… – Смутившись этой новой, незнакомой серьёзности во взгляде и голосе матери, сын не договорив, сев подле неё.
– Это правда? – резко оборвала его Вида, поддавшись напряжённым монолитом тела вперёд.
Матфей вздрогнул. Сама, мутившись этой чуждой её природе резкости, женщина приглушённо добавила:
– Это правда, сына, что ты понимаешь Велизара? Ты…всеслух?
Как она выговорила это слово! Почему то Матфею представилось: вот так родственнику сообщают диагноз больного – о его неизлечимости, скоротечности и неизбежности прихода кончины. И тот тон голоса, и лицо, с каким переспрашивает ошеломлённый: это правда? это точно?! Мозг уже знает, но душа наотрез отказывается воспринимать убийственную порцию горечи. И этот взгляд. Взгляд, утопающий в испуге, недоверии и непонимании и ещё, быть может, в затаённой надежде, что всё это розыгрыш, пускай злой и глупый,
И мама теперь сверлила его именно таким взором, выжидала и жаждала услышать что-то про глупый розыгрыш.
– Об этом вроде бы как нельзя ни с кем говорить, – уклончиво заметил Матфей. Разговор переходил в непростой формат.
– Сейчас можно, – решительно отклонила замечание сына Вида. – Мы одни в комнате, а если ты опасаешься ушей за дверью, то будь спокоен – нас не предадут.
– Но как ты можешь быть уверена? – возразил сын, но тут же сдался. – Хотя если б Ксафан захотел, то давно сдал бы меня, кому следует. Да и у Велизара была возможность…
– Так, значит, это правда, – голос Виды стал ещё глуше и тяжелее, а взгляд затуманился и потух. – Ты зря так плохо думаешь о Велизаре и Ксафане. Они ни за что не предали бы тебя, зная, что под удар попадём и мы – их союзники. Если твой союзник тебя хорошенько подготовил, то ты должен быть в курсе, что прислужник, при жизни потерявший господина, обретает статус Низложенного и, по сути, становится отверженцем в родном мире. Подобная перспектива, как ты понимаешь, не улыбается никому. А ты ещё взял домой чужих прислужников, увеличив риск быть раскрытым во много раз и подвергнув риску нас с отцом и наших помощников. О чём ты думал?!
– Мам, я не мог не взять их.
– Но как же так? Какая-то твоя прихоть может растоптать нашу семью, стереть с лица Терриуса упоминание о семействе Катуней. А всё потому, что ты не смог пройти мимо зверушек.
– Не совсем так.
Сам не понимая почему, Матфей начал потихоньку закипать от гнева. Он обожал, просто боготворил мать, но порой она невольно перегибала палку, отчитывая его, словно неразумного мальца.
– А как же иначе? – Её плечи нервозно приподнялись и бессильно упали.
– Они спасли мне жизнь! – От возросшего волнения кровь прильнула к его щекам.
– Спасли жизнь? Погоди, как они могли спасти тебе жизнь? Объясни, – в глухом увещевании Виды промелькнуло беспокойство.
– Ко мне привязался какой-то бес, Сеера называла его прилипалой вроде, – принялся пояснять Матфей, хотя это всё больше тянуло на оправдание, отчего становилось тягостнее. – Он из меня жизнь едва не выкачал, да кошка вовремя его осадила, и он дал стрекача, только пятки или что там у него замелькали.
– Что?! К тебе прицепился реморак? – В ужасе голос матери зашёлся до глубокого вдоха. Она походила на рыбу, выброшенную на песок, что широко разевает рот, не в силах надышаться, лишь ускоряя свою погибель. – Но ты должен был его заметить ещё раньше. Они так сразу не подступают к жертве. Они её пасут около недели или двух, прежде чем напасть.
– Так и было, – кивнул Матфей. – Я его заметил напротив калитки в день рождения. Мне стало не по себе от одного вида этого – не знаю чего.
– Так вот почему ты тогда был сам не свой, когда я тебя позвала к телефону, – припомнила Вида.