Виктор Конецкий: Ненаписанная автобиография

Конецкий Виктор Викторович

Невское время. 1996. 17 августа

Так что не огорчайтесь, ребята… [32]

Петроградская сторона, шестой этаж, лифт не работает, и Виктор Викторович неделями не выходит из дому.

— Лестницу эту треклятую теперь не осилить.

Плод вынужденного затворничества — книга «Судьба играет человеком, а…» («ЭХО». — Т. А.).Она собрана из писем — в их числе — восторженных В. В. Каверина, сдержанных А. И. Солженицына… Здесь же воспоминания о встречах с Виктором Шкловским, Виктором Некрасовым, Олегом Далем, который жил в квартире напротив.

32

Беседу вел К. Крикунов.

—

Главный герой «Судьбы…» — читатель. Последняя глава называется «Из Зазеркалья». В ней послания только сумасшедших женщин. Работать над этой главой было куда труднее, чем писать прозу. Пожалуй, впервые в жизни, работая, я пил водку. Без водки я не мог все это переварить. Боже мой, как страшно одиноки женщины в нашей России, какие ужасные судьбы!..

После книги наступила глубочайшая депрессия. Поехать на выступление, вас, простите, принять, даже на телефонный звонок ответить — все это требует напряжения. И еще добавляется с каждой газетой… Потому что — ну кожа тонкая. Без дураков. Есть ребята, у которых кожа погрубее, у меня тонкая, ничего не поделаешь. Вот в Москве поэтессу опять эту посадили… По улицам ходят страшные бандиты и плюют на всех. А девчонку берут под ручки и в тюрьму. Я сразу представляю: камера, восемь-десять баб. Одна мастурбирует, другая бьется в истерике, третья… Я это сразу дурацкими своими глазами вижу и оказываюсь с нею вместе. По сердцу бьет — в самом прямом смысле. Потом сказали, что она лимоновка. Какого черта! Коли эти парни такие крутые, пусть девчонку от милиции отобьют и в Ниццу спрячут, под пальмой.

— Читатель несчастен. И писатель, похоже, немногим счастливее его. Отчего ж они оба пьют так страшно, беспробудно, до смерти…

— Тяжелая тема. Вы бы лучше спросили, отчего писатели плачут. На моих глазах от водки погибло столько талантливых людей… Чем талантливей, тем быстрее. Если хотите узнать все про наше исподнее, читайте «Дневник» Нагибина. Там пофамильно. Любой пьяница найдет вам кучу объяснений. Снять перегрузку, начать с бутылки новую жизнь. Или просто, чтобы сблизиться с человеком, который тебе интересен и нужен. Вот налижусь с ним до положения риз, выпотрошу и запишу. Причина может быть какой угодно. Затосковалось, понимаешь. Рассказ не печатают. И вообще, ты — говно собачье. Господи, мало ли всяких причин.

Я как-то плохо представляю себе Пушкина, который идет шатаясь по Невскому. И наоборот. Среди ленинградских писателей не качался, кажется, только один Даниил Гранин. Большинство пили так, что лучше об этом помолчать. Меня, во всяком случае, забирали в милицию раза три.

— В милиции, в очередях, были ли случаи, когда вы били себя в грудь: «Я — тот самый Конецкий!»

— Нет. Могу вам категорически сказать — никогда. Была смешная история. Появился как-то в квартире один тип. Сказал, что хочет писать киносценарий о сестре моей мамы — балерины дягилевского балета. Поговорили. Ушел. Хватился — нет писательского удостоверения. Через полгода звонок из Киева: «Виктор Викторович? Как вам не стыдно! Я старый писатель, так вас уважал, а вы взяли у меня четыреста рублей и исчезли». Так продолжалось года два. Звонили из разных уголков России: «Верни деньги, Конецкий!» Однажды звонит Елена Соловей, такая актриса, сейчас, кажется, эмигрировала. Этот тип к ней явился. Пишу-де сценарий, хочу сделать вас главной героиней, а сейчас иду на прием во французское консульство, дайте несколько сотен. Она денег не дала, а пошла к режиссеру Игорю Владимирову, который меня хорошо знает. Говорит ему: был Конецкий, но какой-то уж очень странный… И вскорости мой двойник погорел. В переходе на Невском подошел к капитану 3-го ранга: «Я — Конецкий, дай сотнягу, по-морскому прошу, опохмелиться не на что». Тот: «Ну как же! Конецкому не помочь! Конечно! Приходи завтра на Исаакиевскую площадь в гидрографию». Назавтра гада связали. Дали три года. Так он мне еще из зоны, перед освобождением писал: «Хочу начать новую, прекрасную жизнь, помогите материально!» Мало того, домой явился. Его спасло, что жена дома была, бросилась, не дошло дело до рукоприкладства.

— Виктор Викторович, как-то академик Лихачев, выступая в морской стране Эстонии, сказал, что от нынешней русской литературы в XXI веке останутся Фазиль Искандер и Виктор Конецкий…

— Приятно, конечно. Но не думаю, что он прав. Я хорошо знаю свой шесток. Очень хорошо. Уверен, что это высказывание случайное, ибо Дмитрий Сергеевич с детства умный, к тому же влюбленный в моря.

— Если книги умеют учить, ваши расскажут, как жить, чтобы к тебе не прилипала грязь. О чем бы вы сегодня, с высоты возраста и книг, рассказали

первоклассникам на самом их первом уроке?

— Я был бы старомодным. Вероятно, о Родине стал бы говорить. О том, откуда само это слово. О том, как она огромна. О Пушкине бы говорил. Может быть, о Павле Степановиче Нахимове.

— Может ли поэт быть подлецом?

— Поэт — нет. А стихотворцев-подлецов знаю множество. Им хочется и стихи писать, и живыми оставаться. Впрочем, я не читаю современной литературы. Повторюсь: старомоден. Я пожилой человек и уже вышел из ритма эпохи. Литературу должны делать молодые люди, полные физических сил. Мы доживаем. Водка и годы сделали свое дело. Сейчас-то я больше сплю, чем работаю. За все свои ночные вахты добираю. Рад бы и вовсе не работать, но приходится. Пенсия-то? Только на лекарства. Сотрудничаю с небольшим, но любимым мною питерским журналом «Капитан». Вот уже год готовлю собрание сочинений. В стол, конечно. Успеть бы самому. Вставлю туда много архивных документов, которые в свое время легли в основу моих книг.

— И «Полосатый рейс»?

— Это не книга, а сценарий. Мы везли с острова Врангеля трех медведей. Для цирка в Мурманске. Один выбрался из клетки и стал метаться по пароходу. Зверюги эти очень страшные. Кое-как, вооружившись пожарными шлангами, загнали его обратно.

— Ив кино медведи превратились в тигров.

— Да, Хрущев встретил, кажется, императора Эфиопии и повел его в цирк. На Маргариту Назарову, с тиграми. После представления Маргарита принесла в правительственную ложу тигрят. Хрущев растрогался и говорит: у нас-де такая женщина замечательная, такие тигры, а кина нету. И по всем киностудиям страны был брошен клич: немедленно сделать фильм про Маргариту Назарову. Директорат — на дыбы. Стали искать сценарий. Я кое-какие потом читал. Один драматург поместил тигра в коммунальную квартиру. Сказали: очернение действительности. Другой накатал про колхоз, в котором такая зажиточная жизнь, что они свой зоопарк открыли. Ему отвечают: лакировка. Пришел я к директору «Ленфильма» и рассказал свою историю про мишек. Он сказал: пиши. Дали аванс, заключили договор. И поехал я в Москву изучать жизнь тигров. А картина очень дорогая была. И мне в помощь подкинули очень матерого Каплера, которого как раз из тюрьмы выпустили. Вот он и стал соавтором.

— Виктор Викторович, так называемая самая читающая страна в мире, которую кормили в школе Пушкиным и Тургеневым, не читает их теперь, а смотрит сериалы…

— Ядумаю, что мы здорово этому самому русскому народу надоели. Ему надоело это государственное ханжество, которое насаждали в школе, на работе и дома. И маятник качнулся в обратную сторону. В порнуху, в духовную жвачку, в китч. Если в моей книжке герой целовал героиню, не оформив загодя свои отношения гражданским браком, редактор вскипала, как чайник. Ханжество? Да. Но когда молодой парень с утра до вечера смотрит по ТВ голых теток, я не думаю, что это хорошо скажется на его потенции. Тайна исчезает. А сближение с женщиной должно быть тайной. Тайна всегда влечет.

— Работают ли сейчас над вашими книгами редакторские ножницы?

— Над книжками нет. Но вот в красный день календаря согласился я выступить по ТВ. Главное, конечно, отрезали. Я так эффектно хотел начать с «Двенадцати» Блока: «В белом венчике из роз впереди Исус Христос». И как Блока понесли за этот образ и белые из-за границы, и красные тут, и как он запил горькую… На мой взгляд, он просто-напросто хотел сказать, что Россия повторит путь Иисуса на Голгофу и на Крест. И мы вживе взошли на Голгофу, повторяя путь Иисуса, и распялись на кресте, и на этом кресте отвисели восемьдесят лет. И своими воплями «Земля — крестьянам!», «Фабрики — рабочим!» так напугали заморских буржуев, что умные империалисты своим работягам на подносиках — страховочки, профсоюзную защиту и прочие социальные блага. А мистеру Форду пришлось сбавить обороты своих конвейеров, дабы рабочий люд не перетрудился. При этом они могли позволить себе абсолютное бесцензурье и в литературе, и в кино.

Сегодня, когда мы корчимся, слезая с креста, обливаемся кровью и дерьмом, спускаясь с Голгофы, и ничего, кроме мглы и тьмы, не видим внизу, у подножия… Мир должен не только шапки снять и не гуманитарную помощь нам подавать, а руки целовать. Ибо за все американское благополучие заплачено сотнями миллионов «товарищей из СССР».

А вообще-то смешно мне слышать — «День согласия и примирения». Что, день пройдет и опять можно как кошки с собаками? Глупо все это.

— Да важно ли это?