Вильнюсский двор
Шрифт:
— Пани Геня, во-первых, мы с паном полковником говорили на чистейшей польщизне.
— А во-вторых? — поторапливала ее мама.
— Во-вторых, пан полковник работал до войны в Варшаве. Там у него даже сын родился.
— Работал в Варшаве? Интересно! И кого он там ловил? — шепотом спросила мама.
— А вы, пани Геня, спросите у него самого. Мне он сказал, что представлял в Варшаве товары из узбекского хлопка.
— Прямо-таки представлял? Из узбекского хлопка? — передразнила ее мама.
— Пани Геня, вы только на меня не обижайтесь. Вы ведь хорошо
— Из-за какой такой дурной привычки? — насторожилась чуткая к характеристикам евреев мама.
— Вы, евреи, хотите обо всех все знать…
— Ну? А чем же плохо все знать? — перешла в наступление пани Геня. — А вы никогда не задумывались, откуда у нас эта, по-вашему, дурная привычка?
— А чего тут задумываться?
— Тогда я вам прямо и откровенно отвечу.
Мама приняла боевую стойку и продолжала:
— Евреи хотят все знать, чтобы в случае опасности и гонений вовремя занять круговую оборону. Если бы люди все заранее знали, скажем, о Гитлере, может, не было бы столько крови — ни еврейской, ни польской, ни русской.
Пани Катажина собрала в большой жестяной таз высохшее белье и вдруг выпалила:
— Этот мошенник Томашевский, убегая, оставил всю свою библиотеку, и пан Анатоль дал мне задание — помочь найти… как бы это вам сказать… помещение для осиротевших книг. В нашем дворе по-польски никто не читает… Да из-за глаз и я уже не читательница — с трудом из требника по буковке выклевываю. Может, вы, пани Геня, или ваш Гиршке знаете такое место. Он же у вас вроде бы сам в писатели метит и что-то уже сочиняет.
— Сочиняет. Как бы только чего-нибудь не насочинял на свою и на нашу голову. Нет-нет, Гиршке тут не поможет. Попробуйте спросить кого-нибудь у вас в костеле. Вдруг настоятель согласится взять эти книги под свою опеку или найдется какой-нибудь прихожанин-книгочей?
— Хорошая мысль, — встрепенулась пани Катажина.
После воскресной мессы пани Катажина подошла к настоятелю костела Петра и Павла отцу Станиславу, объяснила, в чем дело. Ксендз похвалил ее за угодное Богу намерение уберечь великие плоды польского разума, но от дара отказался, сославшись на то, что он уж слишком стар, чтобы пополнять свои книжные запасы и перечитывать то, чем он восторгался в молодости. Правда, отец Станислав, как и подобает пастырю, подсказал пани Катажине выход — предложить библиотеку беглого пана Томашевского какой-нибудь деревенской читальне в Виленском округе или городской польской гимназии.
Обрадованная пани Катажина вернулась домой и стала буквально выслеживать пана полковника. И хоть Васильевы жили этажом выше, ей никак не удавалось поймать пана Анатоля.
— Ойца, Игорь, в Вильне ниема?[6] — остановила она на лестничной площадке Васильева-младшего.
— Ниема, — по польски ответил Игорь, удивившись, откуда старуха знает его имя.
— Киеды бендзе?[7]
— Не вием,[8] — ответил тот.
Больше спрашивать некого было. Жена пана полковника Лида работала в верхах, в Центральном комитете партии, где и воздух чище, и продукты в столовой дешевле, и жалованье выше, — была инструктором отдела агитации и пропаганды. Мелочными дворовыми дружбами и обывательскими пересудами она пренебрегала, на работу уходила ранним утром и возвращалась поздним вечером. Васильева очень гордилась своим служебным положением и строго следила за своим внешним видом — часто меняла наряды, прически, туфли, брошки. Никто из соседей не видел ее в очереди за хлебом или с битком набитой “авоськой” — все привозил на вишневого цвета “Победе” шофер Анатолия Николаевича, высокий хмурый парень в гимнастерке без всяких знаков отличия.
Дни шли, и пани Катажина уже почти не надеялась похвастаться перед Васильевым (а он очень нравился ей как мужчина) тем, что его задание она выполнила. Но пан Анатоль, наверно, забыл, о чем он ее просил… Есть у него, конечно, более важные дела, чем Мицкевич и Словацкий, которые если уж безропотно столько времени на полках дожидались своей участи, то подождут еще немножко.
— Ну что сказал ваш исповедник? — поинтересовалась мама.
— Дал совет, куда везти… В сельскую читальню или в городскую гимназию… Но я что-то давненько не вижу пана полковника… Может, ваш брат что-нибудь о нем знает?
— Никуда пан полковник не денется. Полковники просто так не пропадают. Еще день, еще два, и объявится. А брата спросить можно, — утешила ее мама.
Дядя Шмуле, которого Васильев называл не иначе, как Самуил Семенович, а язва Нисон Кацман сокращенно и обидно — ЭСЭС, распространяться не стал, только бросил:
— Это, Хенке, государственная тайна. О том, куда и зачем едут такие люди, как товарищ Васильев, никто кроме его прямого начальства знать не должен. Даже его законная жена.
— Даже жена?
— А ты что удивляешься? Возьмет и изменит. Изменит и расскажет кому не следует. Расскажет и все сорвет…
— Что сорвет?
— План операции сорвет. Потом дело не исправишь. — Дядя Шмуле извлек из кармана портсигар, достал папиросу, долго разминал ее, чиркнул спичкой и глубоко затянулся. — Может, Васильева в Москву вызвали, а может, он находится при исполнении служебных обязанностей где-нибудь в другом месте. Маршруты таких ответственных работников не афишируются. Он же не любимец публики — не народный артист Леонид Утесов.
Сам Шмуле в ту пору тоже находился при исполнении своих служебных обязанностей. Мама очень боялась, что и его могут послать куда-нибудь в Жемайтию или в Дзукию, в лесистую местность, в которой ни на один день не утихает стрельба и местечки переходят из рук в руки — то к повстанцам, то к частям регулярной армии. Слава Богу, туда его не посылали, он работал в центральном аппарате в Вильнюсе и предположить не мог, что, когда его уволят из органов, снова, как в далекой молодости, будет вынужден взяться за иголку и портновские ножницы.