Вильнюсский двор
Шрифт:
Изредка здорового близнеца и шустрого пуделька выводила на прогулку не Ирена, а сама Кармен с третьего этажа. Она садилась на ту же скамейку под липой, открывала книгу и погружалась в чтение. Мама не раз порывалась подойти к ней, заговорить и без всякого лукавства и корысти сказать о том, что весь двор восхищается ее пением и что она, пани Геня, собирается уговорить своего непреклонного мужа, старого мерина пана Соломона, оторваться на один вечер от шитья и хоть раз в жизни сходить в оперу — у нее и выходное крепдешиновое платье в шкафу на вешалке висит, и замшевый редикюльчик есть, и туфли-лодочки на высоком каблуке, которые она из-за опухающих ног никогда не надевала.
Недели через две корь отступила, и на площади со своим выводком снова появилась вязальщица Ирена. Мама не сразу примостилась рядом с ней, некоторое время в задумчивости прогуливалась невдалеке от облюбованной скамейки и тайком ждала, когда Ирена поздоровается и сама позовет ее. Если позовет, то и дружба их окрепнет…
И дождалась — Ирена и впрямь позвала маму, видно, ей надоело вязать в одиночку, хотелось за день хоть с кем-то перемолвиться несколькими живыми словами. Ирене льстили искренние похвалы, которые щедро рассыпала соседка, трогательная и говорливая еврейка, ее дочери Гражине или, как ее называли во дворе, Кармен с третьего этажа. Ее забавляла корявая литовско-польско-русская мамина речь, произвольные ударения и вольные сочетания разноязыких слов. Эта Хенка вообще была первой еврейкой, с которой так близко, один на один, ее после капитуляции немцев свела судьба. Были еще какие-то причины, которые притягивали гостью к добродушной собеседнице, и эти негласные причины преобладали над всеми другими соображениями.
— Моя сёстра Фаня поведзяла, же в Ковне было страшно, — не то спросила, не то уведомила Ирену мама, когда они снова оккупировали скамейку.
— Да, ваших, говорят, тогда не щадили. Всех друзей зятя, с которыми он играл в оркестре, арестовали и увели. А они всю жизнь только тем и занимались, что смычками размахивали и в литавры били.
— А! Так он, значит, не пел с вашей цуркой?
— Нет. Он играл на скрипке.
— А за цо всех маленьких детей забили? Что у них была за вина? — клонила мама разговор к близнецам и ходила на площади под куполом неба, как в цирке акробаты по тонкому канату. — Ваших мальчиков Саулюса и Мотеюса ведь теж можно было тогда принять за евреев… Кто-то сказал бы, же они (“они” мама всегда произносила с ударением на первом слоге) до литвинов не очень подобны, и их бы зловили.
— Время было такое, когда все было возможно, — спокойно приняла вызов Ирена и, давая понять, что не желает об этом говорить, бросила: — Надо надеяться, что больше таких времен в Литве не будет.
Пани Геня умерила свой натиск, почувствовав, что стоит сделать еще один маленький шажок, и гостья вообще откажется иметь с ней дело. Она вдруг вспомнила старую мудрость, что лучше дважды прийти с реки с полупустым ведром, чем с бухты-барахты лезть в омут за полным и утонуть.
— Это, пани Геня, долгая история. В воскресенье я с детьми уезжаю домой, в Каунас. Мой муж не хочет переезжать в Вильнюс, поэтому приходится ездить туда-сюда… — Ирена огляделась, увидела расшалившегося пуделька, крикнула: — Джеки, ко мне! — и, когда шалун подбежал к скамейке, накинула ему на шею поводок и обратилась к маме: — Спасибо вам за компанию. Надеюсь, мы расстаемся не навсегда. Будем живы, встретимся на премьере. Скоро Гражина впервые выступит на здешней сцене в роли Кармен. На прощание у меня к вам просьба — если среди ваших знакомых вам встретится какой-нибудь человек по фамилии Готлиб, дайте, пожалуйста, знать моей Гражине.
— Готлиб, Готлиб, — как бы заучивая наизусть ее просьбу, повторила мама. — Хорошая фамилия. А по-нашему, это — любящий Бога.
— Того Готлиба, который работал с моим зятем, вы, к сожалению, уже вряд ли найдете. Но, может, где-нибудь в Вильнюсе вам попадутся его родственники.
В воскресенье Ирена с близнецами и обаятельным пудельком уехала в Каунас, а моя мама осталась с нелегким домашним заданием.
После отъезда Ирены она принялась опрашивать своих близких и знакомых, не знают ли они такого Готлиба.
Дядя Шмуле, который по службе был обязан знать всех имеющихся в наличии евреев, только руками развел. Зато другой мой дядя — рыжий богатырь Лейзер, славившийся не только своими железными мышцами, но и столярным мастерством, сказал, что на мебельной фабрике за Вилией работает с ним некий Рувим Готлиб, бывший узник концлагеря Дахау.
— Могу тебя, Хенке, сосватать! — загоготал он и с удовольствием добавил свое любимое: — Ой, а цирк![3]
Однако сватовство кончилось ничем. Вернувшийся из Дахау длинношеий, изможденный, пропахший столярным клеем Рувим Готлиб не состоял в родстве со своими каунасскими однофамильцами, не роднился и скрипач Зелик Готлиб с истребленными паневежскими родичами Рувима Готлиба, которые были либо рубщиками мяса, либо шорниками.
— А теперь, как видите, вот что осталось от всего нашего родового мяса — кожа да кости, — сказал Рувим и ткнул себя в чахлую грудь.
Пани Геня подключила к этим поискам и сестер Хасю и Фаню, но обнаружить других Готлибов ни ей, ни им не удалось. Всех “любящих Бога” как ветром сдуло.
Мама совсем было отчаялась. Не пойдешь же с таким Рувимом к Кармен с третьего этажа!
А может, им еще повезет, и они найдут того, кого ищут. И мама вдруг с грустью вспомнила слова своего отца Шимона, что евреи умирают раньше, чем их надежды…
Жильцы нашего двора почти ежедневно встречались у ржавого жестяного мусорного ящика, который источал на заросшем за домами густой крапивой пустыре жуткое зловоние. Оттуда видны были еще не переименованная в честь Феликса Дзержинского или Якова Свердлова старинная Лукишкская тюрьма и вышка, по которой, словно по синему небосводу, взад-вперед расхаживал часовой с автоматом Калашникова.
Там и повстречались мама и Гражина. Певица поздоровалась с пани Геней и вежливо осведомилась:
— Вы наверняка знаете тех, кто жил до меня в моей квартире? Это были евреи?
— До войны там мешкал такой богатый пан Шиманский. Коммивояжер… Поляк…
Польские слова и ударения резали, наверно, изощренный слух Кармен с третьего этажа, но она слушала соседку с благодарным вниманием.
— Очень трудно петь под аккомпанемент чужого пианино… спать на чужой кровати… завешивать свои платья в чужой шкаф… — сказала Гражина. — Не могу привыкнуть…
— Переберутся ваши из Ковна, замените все… кровать, шкаф. И жить вам станет веселее с пани Иреной, с хлопчиками… Пани Ирена просила найти такего Готлиба… Я нашла. Но, видаць, не тего, кого вы шукаете. — Польским мама владела неважно, но лучше, чем всеми другими языками, за исключением идиша.
— Мы ищем уже больше года. И никакого результата.
— А зачем вам эти Готлибы потшебны? — с рискованной прямотой спросила мама.
— Некоторые мои знакомые советуют жить так, как будто Готлибов никогда и не было. Но я так не могу… Совесть не позволяет… А вдруг Бог смилуется, и они отыщутся… Чего это мы с вами стоим? — спохватилась Гражина. — Зайдемте на минуточку ко мне, будете первой моей гостьей, — легко, непринужденно, без ложного покровительства и превосходства сказала Кармен с третьего этажа.