Вильнюсский двор
Шрифт:
— Вы в этом, пани Геня, уверены? Сейчас уже трудно отличить, где зверь, а где человек. Господи, какая же я была дура, какая полная идиотка, что не бросила Вильно, своих родителей и не уехала с ним в Америку, а осталась жить тут, — вдруг ни с того, ни с сего разоткровенничалась пани Катажина.
— С кем? С Пилсудским?!
— С Авигдором, пани Геня. Жила бы сейчас не на проспекте генералиссимуса Сталина в этом сыром гробу, в этой дворницкой дыре с мышами и пауками, а на Манхеттене. Вместо того, чтобы всё бросить и уехать, я стала со слезами на глазах умолять его остаться в Вильне — креститься, сменить имя, взять мою фамилию… стать Радзинским… Пан Анджей Радзинский
— Звучит, очень даже неплохо звучит… — поддакнула мама, боясь, что пани Катажина вдруг опомнится и умолкнет. — Хотя и Гимельштейн — не такая уж простецкая фамилия. Не то, что Мордкович или Блох…
— Я сама во всём виновата, сама, — повторила пани Катажина и вздохнула… — Других жалела, маму, отца, родичей, даже своего исповедника-ксендза, а на себя жалости не хватило… — она перевела дух и, понизив голос, продолжала: — Никто — ни мои родичи, ни подруги не верили, да я и сама не верила, что могу полюбить еврея. Мне раньше такое и в страшном сне не могло присниться. Но это случилось. Понимаете?
— Понимаю. Сердце и голова иногда и впрямь друг с другом воюют не на жизнь, а на смерть, — сказала пани Геня. В отличие от своей младшей сестры Хаси, каждый день бегавшей, как в кино, на соседнюю улицу — на открытые заседания народного суда, откуда она то и дело приносила во двор душераздирающие истории о запутанных супружеских отношениях, разводах, долгах и рукоприкладстве, моя мама была домоседка. Она занималась домашним хозяйством и с утра до вечера довоспитывала моего отца, молчаливого и безразличного к земной суете. Видимо, поэтому мама с раскрытым ртом слушала рассказы пани Катажины, которые заменяли ей суды, трофейные фильмы и спектакли, изредка вызывая у неё слёзы сострадания и участия.
— Почему же, пани Катажина, он уехал? — чуть не задохнувшись от своей смелости, спросила мама.
— Его заставил отец. Старший Гимельштейн владел в Белостоке кожевенным заводом, а мы учились в Вильне — Авигдор на медицинском факультете, а я по его настоянию изучала английский. После страшного погрома в Белостоке, учиненного местными босяками, отец Авигдора — Ицхак сказал всей своей родне: «Генуг! (Хватит!) Можно при желании в бардак сходить, но добровольно жить в бардаке нельзя!» Он, конечно, под бардаком подразумевал всю российскую империю, — пани Катажина поправила растрепавшиеся от волнения волосы, откашлялась и замолкла.
— Но Авигдор мог же остаться… Не послушаться отца.
— А вы бы, милая, хотели, чтобы ваш сын не послушался отца и женился на гойке?.. Я даже рада, что Авигдор со мной не остался, — неожиданно заявила пани Катажина. — Где бы сейчас был он и мои дети, и мои внуки, если бы их я от него народила?.. А я, пани Геня, точно народила бы целую кучу, чтобы было кому-то хоронить маму и бабушку.
— Выходит, вы рады, что он не остался с вами?
— Да. Очень рада. Если бы он пошёл против отца и остался со мной, в Польше, то и он, и мои дети, и я сама, наверно, сейчас с вами не разговаривала бы, а все вместе гнили бы там… Может, и я, гойка, в том числе. Там… в тех перелесках… — И пани Катажина сделала неопределенный жест в сторону голубеющего над домами горизонта.
— Где?
— Сначала на Конской или Рудницкой в гетто, а потом за городом, в Понарах, во рвах… Старший Гимельштейн был тысячу раз прав. Помню, как, нисколько не чинясь, он излагал при нас свои рассуждения о будущем Европы и говорил, что скоро наступит такое время, когда не только пьяное русское мужичье на улицах Белостока будет врываться в еврейские дома и вспарывать ножами подушки, но убивать евреев примутся и почтенные немцы, и поляки, и литовцы. Я сидела у Гимельштейнов за обеденным столом в гостиной и страшно злилась на этого самоуверенного чванливого пророка, торгующего сыромятными кожами. Думала, что этими своими страшилками он стремится разлучить меня с Авигдором. А ведь старик Гимельштейн был воистину пророк и на сто процентов прав. Он еще тогда, в начале века, предвидел все, что случится. Что-что, а нюх на резню и несчастья у евреев всегда был отменный. Они рождаются на свет уже с чувством опасности.
Пани Катажина вдруг спохватилась и покрутила пальцем вокруг утепленного седыми космами виска.
— Господи, какой стыд в моих-то летах распространяться о таких вещах, как любовь, разлука, пророчества и прочая дребедень! Как говорил мой отец, совсем рассоплилась девка… Кому это интересно — любила, не любила, лгала, не лгала, уехала с кем-то куда-то, не уехала. Ведь мне уже давно пора готовиться в другую дорогу…
— Если вы на год-другой и опоздаете туда, никто вас за это не упрекнёт — мы же туда не в гости отправляемся.
— Это вы хорошо сказали — не в гости.
— Туда, пани Катажина, нечего спешить, — утешила её мама. Ей не хотелось закончить разговор на такой горестной ноте. — Вы уж извините за мои надоедливые вопросы, но больше вы с ним не виделись?
— Один раз виделись. Он приезжал по каким-то делам в Вильно, это было, кажется, в начале тридцатых годов. Авигдор разыскал меня через наших общих знакомых, и мы с ним встретились в притворе костёла святой Анны. Я тогда — в это мне сейчас и самой трудно поверить — была монахиней-бенедиктинкой.
— Монахиней?
— Да, да… Это меня, по правде говоря, и спасло. Авигдор тоже ужасно удивился: Кэти — ты и монастырь? Он всегда почему-то называл меня Кэти. Никто кроме него меня так не называл. Вы не поверите, пани Геня, я тогда его еще… ну вы меня понимаете… — замялась она, и её дряблое, морщинистое лицо с обвисшими щеками вдруг залило каким-то мягким и вдохновенным светом кратковременной, ниспосланной свыше благодатью.
— Тогда вы его еще очень любили?
— Да, да, очень… Женское чутье вас не обмануло… — не дала ей договорить старуха. — В Америке Авигдор стал известным врачом, хорошо зарабатывал, настойчиво звал меня с собой в Чикаго. Говорил, что его отец — кожевенный фабрикант Ицхак Гимельштейн, к сожалению, в Америке не преуспел, разорился и вскоре скончался. Авигдор говорил, что там в Чикаго, где он обосновался, совсем другие нравы, люди без всяких предрассудков, и всем всё равно, кто на ком женится или разводится, кто за кого выходит замуж… Авигдор сказал мне, что до сих пор холост, уговаривал бросить Вильно и переехать к нему, но я, пани Геня, отказалась, не поехала.
— Это ведь из-за него вы ушли в монастырь?
— Нет. Скорей из-за самой себя. Чтобы не сорваться и не наделать от отчаяния глупостей. Вы, надеюсь, понимаете, пани Геня, о каких глупостях я говорю.
— Не понимаю, — выдавила её собеседница, хотя сразу сообразила, о каких глупостях пани Катажина говорит, потому что, да будет благословенна память моей мамы, она никаких глупостей вроде бы не делала, о том, чтобы наложить на себя руки, Боже упаси, никогда не помышляла, никого кроме мужа не любила, если что их и разлучало, то не состоятельные родители-кожевенники, не национальность — оба от рождения были и до гроба остались евреями. Только один-единственный раз их пути на четыре года разошлись, когда военкомат города Ярославля призвал отца в Красную Армию, и через месяц плохо обученного солдата отправили из приволжского города Балахна на фронт…