Вильнюсский двор
Шрифт:
Так оно и случилось. В ту пору любимым местом для гуляния и знакомства была немощеная Лукишкская площадь, обсаженная хилыми деревцами и обставленная по окружности несколькими наспех сколоченными щербатыми скамейками для отдыха. Окрестные жители выгуливали там своих собак, а оттаявшие от военной стужи еврейки собирались летучими воробьиными стайками и наперебой перемывали всему миру косточки.
На Лукишкской площади мама не только познакомилась с приехавшими к загадочной Кармен с третьего этажа гостями, но и успела подружиться
Все почему-то началось с плюшевого игрушечного пуделька, который вертелся вокруг скамеек, обнюхивал их кривые деревянные ножки, а порой, сорванец, тыкался в длинные дамские юбки.
— Какой красавец! Какой прекрасный песик! — на гремучей смеси искалеченного литовского языка, с поврежденными польскими и русскими добавками и вставками затараторила мама, когда движимая любопытством и не без неподсудного умысла присела на скамейку рядом с гостями (гостями ли?) Гражины. — Как же будзе его имя?
— Джеки, — ответила женщина с брошью из слоновой кости.
— А я называюсь Хенке. По-вашему — Геня…
— Очень приятно, рада познакомиться… Я — Ирена.
— А хлопчиков ваших как? — выпалила Геня.
— Этот — Мотеюс, а этот — Саулюс.
Мама в ту же минуту забыла, какое имя кому принадлежит, но нисколько не огорчилась. Она не сводила с мальчишек глаз, и чем больше вглядывалась, тем тверже убеждалась, что на литовцев они не похожи.
— Ваша дочь очень красиво поет. Просто на сердце мило.
— Очень приятно, рада слышать такие комплименты, — почти равнодушно произнесла Ирена.
Раз Ирена не возразила, значит, Кармен на самом деле ее дочь, тихо порадовалась мама своему первому успеху.
— Ваша дочь еще млода, а у нее уже два таких прекрасных сына, — продолжала она умело закидывать удочку с наживкой. А вдруг еще раз клюнет?
— Мальчики красивые, послушные, — сказала Ирена и вдруг добавила: — Но Гражуте еще не рожала. Сами понимаете, работа в театре, война, хлопоты…
Такого поворота мама не ожидала и, чтобы не вспугнуть удачу, решила ничего больше не выпытывать и выждать, когда Ирена сама разговорится и еще что-нибудь поведает. Ведь в молчании порой больше вопросов, чем их слетает с уст.
Не желая быть назойливой и вызывать долгими расспросами ненужные подозрения, пани Геня только обронила “Еще родит!” и замолчала…
— Что это у вас за дружба, Хенке? Иду на работу — вижу тебя на скамейке с какой-то незнакомкой, иду с работы — вижу там же. Видно, тебе так понравился ее пуделек, что ты с ним расстаться не можешь, — выговорил маме бдительный Шмуле.
— А тебе какое дело до того, кто мне нравится — твой полковник или пуделек? С кем хочу, с тем и сижу.
— Нам до всех есть дело, до всех. Заруби себе это на носу, — строго, но беззлобно сказал брат. — Мы обо всех все должны знать. Так приказала нам партия.
— Партия-шмартия… Бог, и тот не обо всех все знает! — отрезала мама.
— Смотри, Хенке,
Несмотря на все предупреждения мама продолжала встречаться с Иреной на той же Лукишкской площади, напротив того самого министерства, где день-деньской служили отечеству Шмуле и полковник Васильев, который здоровался со всеми своими соседями по двору, как с подследственными.
Близнецы гоняли по песчаному покрытию футбольный мяч, то и дело громко по-литовски оглашая прилегающий к площади проспект имени генералиссимуса Сталина победными криками “Гол!” Пуделек вблизи скамейки состязался в ловкости с попрошайками-воробьями, Ирена шуршала спицами под липой, а мама по совету доктора Кибарского дышала свежим воздухом и беззаботно грелась на беспартийном солнышке.
— А я, пани Ирена, народила своего сына в Ковне, в еврейской больнице, — ни с того ни с сего сообщила Ирене моя мама. — Тяжелые были роды… Никому таких не пожелаю.
— Ага, — сказала вязальщица без всякого сочувствия, не переставая равнодушно вывязывать петли.
— Моя младшая сёстра Фаня до войны теж жила в Ковне. На улице Кудиркос… В войну с цуркой была в Вилиямполе, в гетто.
— Осталась жива?
— Сёстра — да. А цурка погибла в детской акции…
— О, да! — вдруг встрепенулась Ирена. — Я знаю… Мне о ней рассказывал мой зять…
— Он был в гетто?
— Не могу вам сказать ни да, ни нет, — насторожилась Ирена. — Я тогда жила в деревне, — промолвила гостья, и тут к ней подбежал не то Мотеюс, не то Саулюс, нагнулся и что-то прошептал на ухо. — Сейчас! Сейчас! Извините, пани Геня, но у нас небольшая авария.
Она сложила свое вязание и, больше не сказав ни единого слова, заторопилась с близнецами домой.
После той аварии Ирена с близнецами исчезла, и мама забеспокоилась, не оборвалась ли нить, которая так складно вела к какому-то очередному и желанному открытию. Правда, Гражина поутру по-прежнему терзала свои голосовые связки, а плюшевый пуделек, как диковинное растение, сидел на подоконнике и пялил свои наивные глазки-пуговки на несовершенное Божье творение.
В один из вечеров мама поднялась к дворовой “Скорой помощи” — к доктору Полине Фейгиной — и поинтересовалась, не обращались ли к ней с третьего этажа за медицинской помощью.
— Приходила сама певица. У одного из мальчиков корь. Хоть я и не педиатр, но корь и свинку диагностирую моментально. Мой Додик тоже недавно переболел…
У мамы отлегло от сердца, но одновременно с чувством облегчения вылупился к добрейшей и безотказной Полине Фейгиной ее вечный вопрос: похожи или не похожи эти близнецы на евреев? Правда, она удержала его на самом кончике языка, ибо понимала, что одно дело — моментально диагностировать корь и свинку, а другое — устанавливать на глаз, кто еврей, а кто нет. Такого таланта у почти обрусевшей гомельчанки Полины Фейгиной не было.