Висталь (том 1)
Шрифт:
Любовь, этот величайший лейтмотив всякой жизненности, во все века, в подавляющем своём большинстве представлял собой вялый, еле пробивающийся сквозь почву бренной обыденности, росток. Росток, который хоть всегда и обещал вырасти в «Колос», но тем не менее всегда неуверенно пошатываясь на ветру и еле удерживая своё «слабое тело», в конце концов засыхал, уступая натиску целесообразности и рационализма. Или попав под лёгкий шторм судьбы, ломался, и, пригнув свои лепестки к земле, продолжал быть, как еле теплящееся существо. И только редчайшее исключение этого явления, случающееся раз в столетие в виде грандиозного столпа самоотречения и самопожертвования, возвышающегося над всем и вся, зажигало в душах людей надежду. Надежду на то, что в мире этом, со всеми её тяготами и преодолениями, всё же существует нечто по-настоящему достойное этой жизни. – Нечто, ради чего действительно стоит жить! Словно ярко горящая звезда в непроглядной тьме, эта случайность, способная указать хоть какой-то путь, хоть какую-то цель человеку, вспыхивала и гасла, ввергая мир снова во мглу.
Разглядывая окружающее его убранство, Висталь заметил фигуру в углу, стоящую рядом с небольшим столиком. Не спеша он подошёл к человеку, одетому как подобает учителю, и попросив прощения за вторжение, представился. Тимон из Флиунта, ответил учитель, и с интересом посмотрел на Висталя. Скажите уважаемый учитель, много ли учеников вы воспитали в этом чудесном заведении, и многие ли из них в последствии проявили свои знания на практике, дав вам возможность гордится. Ведь воспитанный ученик для учителя, это всё равно, что совершенное изваяние для скульптора, полноценная картина для художника, или созданное безупречное музыкальное произведение для композитора, не так ли? Вы правы, уважаемый Висталь. Нечто схожее с чувствами художника я испытываю, когда мой ученик добивается признания, или даже превосходит своего учителя знаниями и совершенством риторики. Да, подумал про себя Висталь, благодаря греческому пантеону, оказывающему огромное влияние на всё средиземноморье, риторика в этом мире ценилась гораздо больше, чем все остальные искусства. Только выверенное риторическое мастерство, в то незапамятное время имело ту силу, которая способна была завладевать умами и обеспечивать уважение народов, как собственно и позволяло властвовать над ними. И только в поздние века риторика потеряет львиную долю свей власти, отдав её печатному слову. Ибо всё высказываемое вербально, со временем обросло «плесенью пошлого интереса» и «мхом лживости», и стало загнивать на корню. И хотя власть слова не сдала окончательно своих позиций, но вера в сказанное, утратила своё величие, передав книгам и фолиантам весь пантеон мыслительных впечатлений.
Вы меня слушаете, уважаемый? Да, я весь внимании, уважаемый Тимон. Конечно тщеславие, которое является здесь главной мотивирующей предпосылкой, хоть и нарекается чем-то низменным, на самом деле являет собой основной мотив не столько для художника или музыканта, сколько для тех, кто оценивает поступки и желания, кто морализует всё и вся, в своих умозаключениях, – для того, кто собственно и выводит эти константы. Тщеславие учителя более благородно, чем тщеславие война, царя, или даже бога! Да простят мне моё уничижение и богохульство, и возвеличивание собственного ремесла. Мы создаём будущее, – действительное будущее! Но уважаемый Тимон, не склонны ли вы преувеличивать здесь свои заслуги? И не является ли ваше ремесло некими «ножницами и бумагой», неким лекалом, по большей части приводящим лишь к порядку сознания, и являющимся для свободных умов клеткой, и прокрустовым ложем, одновременно? И потому из ваших школ так редко выходят по-настоящему умудрённые личности. Вед человек по большому счёту, учится всегда сам, и имеет лишь те знания, которыми уже располагает. Он лишь достаёт их из собственных сакральных лабазов, и ничего нового, кроме упорядочивания, не в состоянии получить из самой прогрессивной школы. Всякая дисциплина, преподаваемая в школе, даёт лишь определённое направление для созерцания, и порядок устоявшегося упорядоченного мёртвого знания. И настоящее знание приобретает здесь лишь тот, кто способен преодолеть это заточение, и выйдя в открытый океан, открыть свои собственные блаженные острова.
Вы не по годам мудры, я чувствую в вас зачатки великого учителя, уважаемый Висталь. Но вы не учитываете того, что человеческий разум в подавляющем большинстве своём, настроен на спячку, он засыпает всякий раз, как только его перестают тормошить. И даже если ему удаётся выйти в этот открытый океан, и волей случая попасть в штиль, он так же заснёт на покачивающих его лодку, волнах. И школа, на самом деле призвана прежде всего тормошить его ленивое тело, и заставлять шевелится все его засыпающие члены. Всякая школа лишь будит спящие разумы, и меняет свойственный человеку паритет бодрствования и сна, на преобладание бодрствования. Человеческий разум самая ленивая, самая тщеславная, самодурная, обуреваемая гордыней царственного апломба особа, заставить шевелится которую так же сложно, как избалованного принца. Приучить разум, проснувшегося на заре человека работать, и выдавать на-гора продукты, – не простая задача! И эта задача прежде всего возлагается ныне на учителя. Ибо прежде, в более ранние века, этим занималась сама природа, внешними жёсткими обстоятельствами заставляющая человека, желающего выжить, шевелить своими мозгами. Будить человеческий мозг, и заставлять его выполнять, казалось бы, не посильную работу, чтобы затем все его житейские трудности казались ему мелкими и разрешались очень быстро, – вот по истине благородное дело… Человек, научившийся в школе решать сложные задачи, способен на многое в своём бытии. Но вы правы насчёт тех знаний, коими уже должен обладать ученик, и ничего нового ему не познать. И те редкие личности, способные, как вы выразились, преодолеть клетку, и выти в открытое море, есть суть гении. Для них вообще нет никаких иных преград, кроме собственных, и им не навредит никакое упорядочивание или академическая зацикленность на устоявшихся затвердевших истинах этого академического знания, преподаваемая в школах. Скорее наоборот, это-то и подстегнёт их горячехолодные головы, и позволит в своём противостоянии набраться тех сил, которые в будущем позволят им выйти за пределы, отчерченные хрестоматийными кордонами знания.
Я благодарю тебя за содержательную беседу, но вынужден покинуть эти величественные стены. Кто знает, может быть поставленный мною так вопрос, и в тебе разбудил нечто глубоко спящее. Ведь заслуга поставленных правильно глубоких вопросов, не переоценима в достижении настоящих знаний. Вопрос – это жизнь, ответ – это смерть. И по большому счёту, всякое удовлетворённое любопытство, всякий ответ на вопрос, всякое законченное объяснённое знание, есть суть умерщвление, отрубание головы, и замуровывание трупа в склепе. Но все мы стремимся именно к этой экзекуции, так как всякий вопрос требующий своего ответа пугает нас, терзает и заставляет страдать, ища того «палача», или «гильотину», что отрубит ему голову, тем самым успокоив наше сердце. Всякий вопрос это прежде всего враг для нашего сердца. Но мы любим его, этого заклятого врага, и стремимся к нему, чтобы, повоевав с ним, почувствовать, пусть на мгновение, собственную силу. Прощай Тимон из Флиунта. Проведение не предсказуемо, может когда и встретимся на этой бренной земле.
Выйдя из стен этого храма знания, и пройдя по бревенчатому мосту, Висталь ступил на площадь, где отдельными островками стоял люд, разговаривая о своём, обсуждая и жестикулируя руками. Да, пожалуй, только благодаря способности к речи, человек стал человеком. Люди стали по-настоящему близки друг другу, только с появлением возможности вербально общаться. Ведь только вовремя этого общения, человек смог настраивать свою душу на тонкие волны соплеменника, и ловить его тонкие душевные колебания. И благодаря именно речи, человек научился сопереживать. И пусть в этом было и остаётся много минусов, но все эти минусы перекрываются одним огромным плюсом. Человек стал частью гораздо большего, мощного и более «функционального животного», так называемого "социума".
Пройдя через всю площадь, Висталь обогнул отдельно стоящее здание, и вышел на прямую, уходящую вдаль улицу. Людей здесь было мало, и он зашагал быстрым шагом по этому узкому пространству между домами. Вдруг из переулка, навстречу ему выскочил небольшого роста человек, и, подбегая к Висталю, полушепотом полукриком проговорил: Помогите! Висталь резким движением впихнул его в приоткрытую дверь, волей случая оказавшуюся возле него. И встав возле двери, услышал шум приближающейся толпы. Подбежав к нему, один из них, запыхавшись, крикнул: Видел ли ты здесь человека, и показав рукой чуть выше пояса, вот такого роста, в рваной одежде? Висталь ухмыльнувшись, сверкнул своими изумрудными глазами. Толпа пробежала мимо него, чуть не сбив с ног. Висталь, оглядевшись по сторонам, открыл дверь, и вытащил маленького человека. Посмотрев внимательно на него, Висталь громко рассмеялся. Такого ещё не было. Я спас самого скверного человека, – преступника, каких свет не видел! Да, пожалуй, ты прав, с металлом в голосе произнёс маленький человек. Но как ты узнал меня? У меня на лице ничего не написано. Ты ошибаешься. У человека всегда всё написано на лице. Другое дело, не знать и не понимать этих иероглифов. У всего, что растёт на земле бренной, есть свой язык. И чем древнее он, тем непонятнее для современников. Ибо его простота, не видима изощрёнными умами. В лабиринте, чем он сложнее, пропадает всякая музыка, и даже для эха здесь не остаётся места. Как мог бы ты понимать, эти зашифрованные в стигматы знаки на лицах, если не понимаешь даже более позднего, более молодого, а значит близкого языка. К примеру, математики, зашифрованной в простые формулы? Свой, неповторимый шифр, отражающийся на всяком челе, имеет как добродетель, так и преисподняя. И переплетаясь между собой, эти два языка, ещё более усложняют для обывателя всякое понимание. И на самом деле, гармония как такова, определяется не отсутствием в душе флюидов преисподней, но паритетом сил, балансом противоречия. И чем эти силы архаического мира наиболее равны, чем равнозначнее их речь в единой душе, тем гармоничнее сама личность. Только наивный ребёнок полагает, что гармония заключается лишь в добродетели. Всякий красивый и прочный ковёр, должен иметь противоположно направленные нити, в своём теле. Иначе его прочность и его красота, – глубоко сомнительны. Вот тебя, гармоничным, – не назовёшь. В ковре твоей души нити добродетели сгнили. Ты словно напуганный таракан, мечешься по свету. Тебе никогда не найти покоя, ибо для твоей души теперь, всякий покой будет означать тюрьму.
Но я встречал преступников, которые в корне отличались от тебя. Ведь преступность, как и всякое, подчёркиваю, всякое явление на земле, – не однозначна. Да, существует подлая, низменная преступность, известная всем и идентифицируемая каждым, кто способен чувствовать и рассуждать. Но также существует и возвышенная, и даже Великая преступность. И именно эта преступность освещает весь наш мир, продвигая нашу жизнь на верхние ступени бытия. Хотя верхние они, или нижние, это условность. Ведь в самой природе нет ни низа, ни верха. И то, что мы теперь считаем верхом, может очень легко и быстро превратиться в низ. И только пошлое, и возвышенное, в силу своей относительности друг от друга, всегда находят свой низ и верх в нашей душе.
Ты учёный? С изумление спросил маленький человек. Для тебя, – да. Но моя учёность рядом с учёностью преступника Галилея, или преступников Коперника, Птолемея, или, к примеру, Сократа, выглядела бы наивностью ребёнка. Но дело всё в том, что никакой учёностью не заканчивается разумность, как таковая. Мои идеальные воззрения глубже, чем у самого большого учёного на земле. Ибо они естественны, их горные ключи прозрачны и чисты, они никогда не испытывали внешнего насилия, и потому совершенны, и гармоничны. Во всякой учёности чувствуется надлом, ведь учёность – продукт насилия над собой и над миром. Среди учёной публики я чаще встречал личностей с переломанными и неправильно сросшимися конечностями, похожими больше на инвалидов, чем гармонично сложенные натуры, светящиеся простой естественной гениальностью.
Я заболтался с тобой уважаемый преступник, с иронией сказал Висталь. Познакомь меня со своими друзьями. Я устал читать по лицам одно и то же, хотелось бы найти в этой «библиотеке», какой-нибудь редкий фолиант, не важно, благородного, или пошлого содержания, лишь бы он был из ряда вон выходящий. Обыденность, отражающаяся на лицах большинства людей, удручает. И даже на лицах сильных мира сего, редко встретишь отпечаток великого, отмеченного как стигматами ада, так и увинченного венком рая.