Висталь (том 1)

Текелински

Итак, сначала. Ранним осенним утром, когда одноцветность зелёной краски природы превращается в разноцветные красно-жёлтые тона, и сама природа становится меланхоличной, задумчивой и романтичной, Висталь шёл по главной улице города, названной в честь первого корвета, посетившего этот порт, «Светланской», по направлению к Океанскому проспекту. Повернув в центре налево, он продолжил свой путь, и, поднявшись по не очень крутому для этого города склону, вышел к Покровскому парку. Пройдя по алее в парке, он очутился на небольшом пятачке, справа от центра, которого, стоял памятник Петру и Февронии Муромским. Чья любовь снискала себе память в поколениях. И пусть это была абсолютно обычная любовь для Русского человека, но в силу мифотизации, и предании их жизни необычных качеств, они стали народными персонажами, и образцами для страждущих душ. Хотя, если кто-либо заглянет в действительную историю их любви, узнает немало неприглядных фактов, что присущи всяким бракам древности, как, впрочем, и современности. К примеру, лишь один всем известный факт в этом идеальном браке, как болезнь Петра, и шантаж Февронии, пожелавшей выйти замуж за князя, будучи обычной крестьянкой, в обмен на его исцеление. Ну да опустим эти факты, дабы не нивелировать общей картины жития идолов.

На лавке, недалеко от памятника, сидел Человек, для которого всё это было естественным образом жизни, он не страдал ни восторженностью, ни отчаянием, сталкиваясь с возвышенным и изысканным в жизни, и всем подлым и мерзким, присущим этой же жизни. Висталь подошёл, и, поздоровавшись, присел рядом. Прошу прощения за нарушение вашего уединения, меня зовут Висталь. Артём…, откликнулся незнакомец, на приветствие. И в голове у Висталя заиграла музыка, и послышались стихи:

Артист забав и развлечений

Как клоун в сумрачном лесу

Так равнодушен к возвышению

И к снисхождению своему…

Бежит по выжженной дороге

Бросая в поле колоски

Скорее в дьяволе, чем в боге

Питает искренность души…

Шторм, для стоячего болота

Для лживой черни – ураган

Терновый шарф, – для идиота

Для подлой нечисти, – капкан…

Циничный чёрт, насмешник веры

В счастливый, радостный конец

Разоблачитель ложной муки

Со всей серьезностью борец…

Он верит только в правду смеха

В круженье танца бытия

С самоиронией завета

С игрой плотвы понятия…

Он предпочтёт почёту, – славу

Безмерной вечности, – лишь миг

Отвергнет всякую преграду

Воспетый метром, – озорник…

Сменяет золото – на краски

Краюху хлеба, – на струну

На склепах мира, справит фрески…

Заставит петь, ночь и Луну…

Заставит петь, ночь и Луну…

Он так свободен и беспечен, – игрой своею одурманен…

И так силён и беззаботен, как будто гангстер на привале…

Жесток, проворен, беспощаден, – но с благородной честью дружен…

Так развращён своей отвагой, – но в час лихой всегда разумен…

Кто мог понять его? – Лишь ветер, и оценить его натуру…

Кто мог простить его? – Лишь Солнце, что не живёт надеждой к миру…

Но нет нужды в нём к пониманию, и к покаянию нет причины…

Он строит собственные замки, на плато мировой долины…

Что-то часто ко мне стали подходить в этом парке? Не далее, как вчера, я также мирно сидел здесь, и ко мне подошёл человек, сопровождаемый явным бомжем, и сходу протянув руку, хотел поздороваться. Я, немного опешив от такой наглости, спросил его, не подавая руки; Мы знакомы? На что он, смутился, и, представившись бардом, музыкантом и поэтом, с наплывающим разочарованием на лице, снова протянул руку. На что я сказал; Вот с этого и надо было начинать…. И пожал ему руку. Он явно недавно был из тех мест, где заправляет преступность, и где беспардонность и хамство в порядке вещей, если оно не переходит неких определённых границ. Определённых лидерами так называемого «преступного мира», в котором всё, – мораль, право, справедливость и честь, имели и имеют своё место в экзальтированном, своенравном виде, и где правила и законы, исходят из присущего этому миру чувства справедливости, основанной на тех же моральных аспектах, но в несколько упрощённом виде. Здесь всё сведено к свойственному Чарлзу Линчу и его последователям, немедленному возмездию, без судей и адвокатов, построенному на очевидности свершённого, не требующего никакого разбирательства. И пусть здесь также существует прощение, но в несколько урезанном виде, только если преступивший неписанный закон, имел благородные с точки зрения морали преступника, цели, и мотивы, которыми он руководствовался, не были подлыми, предательскими, и не шли от пошлого и низкого страха червяка.

Так вот. Я поговорил с этим человеком, несколько минут. И вы знаете, что меня удивило, так это то, что в его возрасте, а ему было за пятьдесят, от него исходило столько энергии, словно предо мной сидел тридцатилетний человек. Тюрьма сохраняет силы. Она не даёт их попусту растрачивать, и человек выходя оттуда, часто вызывает удивление своей свежестью. Конечно, так происходит не всегда, всё зависит от самого человека, но режим, и более-менее спокойная жизнь, без каждодневных надежд и неминуемых разочарований, без относительной нервотрёпки, и стрессов, связанных с этими каждодневными надеждами и разочарованиями присущих свободному миру, сохраняют человека лучше, чем самые оранжерейные условия воли. Ведь здесь, на воле, скука, необходимо возникающая в подобных условиях, заставляет человека искать себе приключения, что неминуемо приводит его к стрессам. Мало кто на самом деле скажет, (ибо здесь надо быть по-настоящему честным), насколько лишение свободы благостно для человека, для его физического и психологического здоровья. А что касается самой воли, только человек способный ограничивать свою собственную свободу находясь на воли, обретает гордое имя человек, и право на продолжительную и плодотворную жизнь. Как, кстати сказать, в то же самое время оберегает его и от тюрьмы. По большей части люди слабы, и даже учиться самостоятельно не могут, они нуждаются для этого в институтах и университетах, где их загоняют в клетки-кафедры, и, погоняя шомполами, заставляют набивать свою голову знаниями.

Скажите, уважаемый Артём, а как часто вам приходилось общаться с подобным родом людей? Спрашиваю, потому, что понимаю, одна единственная встреча, что имела место для вас вчера, не могла бы спровоцировать на столь объёмные и глубокие суждения, относительно этого мира. Мира, в котором живёт всякое государство на своём перепутье, в моменты разрушения старого, и нарождения нового, и под гнётом, которого ваше государство пребывало в недавнем времени.

Да, действительно, я и сам был в это время некоей составляющей общего контента, в котором царили принципы «преступного политеса», и вера в тот образ жизни, который повсеместно и подавляюще, (как казалось мне изнутри), охватывал весь наш социум и представлялся единственно верным и справедливым, была столь незыблема, что не оставляла и капли сомнения. Всякое убеждение заразительно, и всякая среда, в которую волей судьбы попадает человек, окутывает его разум, и заставляет безапелляционно верить только в те постулаты, коими питается и живёт сама. Состояние аффекта присуще всякому убеждённому в своей праведности, и окружённого такими же существами, думающими в том же ключе. И не важно, учёный ли это, или имбецил, политик высшего ранга, или заключённый в лагере. А моя праведность того времени, зиждилась на моём юношеском, по большей части инфантильном взгляде относительно того, кто имеет право, а кто нет. Ибо на том контрасте, который чувствовался по отношению к правителям государства и политическим деятелям того времени, а главное к представителям власти на местах, самих не чурающихся нарушений и даже преступлений, так называемый «воровской закон» казался действительно наиболее справедливым, ибо казался более честным и давал власть тем, кто действительно её заслуживает, а не тем, кто волей случая попал в органы власти, и будучи в своём детстве подавляемым и угнетаемым сверстниками, начинал мстить всему миру, и отдельным действительно сильным людям, в частности, только на том основании, что представляет собой власть государства. То есть справедливость «воровского закона», на фоне сомнительной справедливости закона государства, несколько выигрывала, пока это не касалось непосредственно тебя самого, и пока инфантильность воззрения не взрослела по-настоящему, и ты, разочарованный, не отбрасывал в сторону всё надуманное и предвзятое в своём сердце. Стоило тебе оказаться в жерновах собственного представления о чести, в рамках непоколебимого закона о достоинстве волчье стаи, и ты начинал чувствовать свою непреодолимую слабость, и в тебе разгоралось огнём чувство себя «овцы на закланье». Ты не мог поступить иначе в данных условиях, чем на то требовал неписаный закон чести. И это обстоятельство ставило тебя на грань пропасти, в которую ты мог свалиться каждую минуту.

С другой стороны, расширив наделы собственной свободы, ты уже никогда не будешь довольствоваться прежними рамками. И это правило касается всего, с чем тебе волей судьбы пришлось столкнуться в своей жизни. Если ты заступил за невидимую границу, и тебя не ошпарило кипятком совести или презрения к себе, но напротив, голова закружилась от перенасыщенного «озоном» воздуха, то ты и впредь будешь ступать на этот путь. И никакие моральные порицания, прежде всего в самом себе, уже не заставят тебя повернуть обратно. Такова фатальная природа духа человека. Но не имей он в себе таковой, и ему никогда не стать было тем, кто он есть ныне. Вопрос преступления всегда и всюду сопровождал его на протяжении всей истории. Ибо преступление есть синоним не только новаторства, но и становления вообще, как такового. Не имей человечество в своём историческом сознании «преступной идеологемы», и его не существовало бы вовсе. Ведь даже та «архаическая рыба», как изначальный источник животного мира на земле, никогда не вылезла бы на берег, при отсутствии в её микроскопическом разуме этого доминирующего мотива.

И я бы действительно отделил бы смешиваемые и сливаемые в один ухват преступления подлого, поганого, унижающего человеческое достоинство, характера, и преступления иного свойства, пусть и подчас вызывающих похожие чувства. Хотя, если посмотреть непредвзятым взглядом, люди в подавляющем своём большинстве, итак разделяют их, и, без всякого сомнения, выставляют свои приоритеты там, где им действительное место. Но дело в том, что именно штампы и укоренившиеся заблуждения здесь, определяют отношение ко всякому преступлению, и смешивают всё в одном котле, не утруждая себя вглядыванием в суть.