Висталь (том 1)

Текелински

Отец Святослав? Спросил он, подойдя к скромно одетому в чёрный балдахин старцу. Да, ответил он, и, повернувшись к Висталю, одарил его светлой улыбкой поддёрнутого морщинами лица. Висталь почувствовал облегчение, подобное тому, какое чувствует всякий больной, лишь только встретившись с доктором медицины. Не уделите ли мне несколько минут вашего времени, я приехал издалека.

Я уделю время всякому, кто нуждается в этом сын мой, независимо от того, живёт ли он по соседству, или приехал с другого края земли-матушки, независимо от рода занятий и вероисповедания. Что беспокоит тебя?

Позвольте начать без всяких предисловий. Святой отец, я давно живу на этом свете и многое познал. Моя юность проходила в любви и радостях, печалях и грёзах, – в общем, ничего особенного. Мне очень близко то мироощущение, которым обладает большинство людей, каждый из которых родился и вырос в этом мире. Где всё и вся становится действительным лишь тогда, когда обретает свою предметность, со своими чёткими границами и параметрами. Где всякая самая идеальная, самая тонкая вещь, почти бестелесная сущность, чтобы обрести важность для нашего сердца, должна непременно стать системой. Где всякая мысль, чтобы иметь должное к себе отношение,

непременно должна прикрепиться к какой-либо сложившейся и устоявшейся философеме, либо сама облачиться в доктрину. Где всякое мнение, чтобы стать по-настоящему весомым, должно непременно обернуться в красочный, вышитый золотом балдахин, словно невидимка в халат. И где даже самая эфемерная и по природе своей бесформенная астральная субстанция, чтобы найти своё место в этом мире, должна непременно приобрести определённую форму, найти своё воплощение, и стать ощущаемой всеми рецепторами человеческого органоида, а попросту сказать должна обрести власть над ним. В данный момент я имею в виду исторически устоявшуюся парадигму, что в этом мире всякая Вера должна принадлежать какой-нибудь доктрине, вероучению, или конфессии. Но как только Вера обретает эту доктрину, она растворяется в этой системе, превращаясь лишь в атрибут, – некий рудимент сознания, отдаваясь на волю самой системности, и тем самым теряя свою искомую первородность. Но в противном случае её перестают замечать и воспринимать как нечто действительное. Здесь всякая Вера должна быть воплощена в «стадный политес» со своей иерархией, где всё определяется внутренними правилами распорядка системы, превращая отдельных свободных личностей в послушников, а их существование в лагерь. И чем в своей сути такой лагерь отличается от «лагеря-государства», или даже от «лагеря для заключённых»? С моей точки зрения лишь грубыми в одном случае, смешанными во втором, и относительно тонкими – в третьем, методами воздействия доминантных властвующих адептов, на свою паству. А по сути, во всех случаях порабощения доминирующей доктриной сложенного и выверенного порядка, блюдущего интересы прежде всего самой системы, подавляя, всегда необходимо, свободные интересы личностей. И где сам механизм, к какой «лагерной системе» он бы не принадлежал, в сути своей мало чем отличается от последнего.

Да. «Лагерь-государство» и «лагерь для заключённых», при близком рассмотрении, вызывают отвращение своими явными признаками подавления и угнетения, своими неприкрытыми ничем методами воздействия доминирующей касты. Религиозная же доктрина, такая, к примеру, как Ислам, или Христианство, на первый взгляд не имеет к этому никакого отношения. Но это только на первый взгляд. Система, какой бы она не была, какие формы бы не приобретала, какой идеей бы не руководствовалась, в своей сакральной сути имеет общий для всех систем в этом мире, механистический принцип. Её природа такова, что в ней всегда превалируют интересы большинства, интересы системного порядка, над интересами отдельной личности. И каким бы ни казалось благонамеренным рабство, во что оно бы не воплощалось, в какой области оно бы не существовало, какими высокими принципами не прикрывалось, какие бы изысканные завуалированные идеи оно не приобретало, остаётся всё же, тем же рабством. И его нельзя оправдать никакой изысканностью и тонкостью, и тем более никакой благонамеренностью. При всей своей гуманистической пропаганде, выступающей в доктринах и принципах религиозного архиполитеса, убеждающей всех в праведности, добре, благонамеренности и божественной необходимости этой системы, с её утончённой завуалированной диктатурой, уверяющей каждого своего пленника в его собственной свободной воле, её цель всегда остаётся в области «создания и укрощения стада», приведения его в порядок, обеспечивающий самой системе, – власть. Власть возвышенного сверхтонкого политеса. Власть, обещающая укрепление и продолжительное будущее и процветание самой системе. Её глубоко скрытая цель, гнездится в латентных мотивах этой власти, – власти доминирующего порядка большинства и её адептов, – власти системы над личностью.

Что может быть более дорогостоящим, что может давать большее счастье, как не то чувство себя свободным, как не та гордость за свою силу и самостоятельность, которая позволяет чувствовать себя настоящим человеком. Не подобострастным и преклоненным, с раболепием и самопринижением, не перекладывающим свою ответственность на некое «сверхсущество», но возвышенным и повелевающим собой, своей жизнью, своими поступками и мыслями, несущим гордо своё знамя. Но в силу популярности различных религиозных конфессий на земле, я подозреваю, что человек в массе своей, не боится и не отвергает рабство, но напротив, стремится к нему. И как всякий заключённый в пределах лагеря может вполне себя чувствовать относительно свободно, так всякий из паствы, – всякий, кто когда-либо причислил себя к определённому религиозному учению, или к определённой конфессии Христианского института, или любого другого, может вполне чувствовать себя комфортно в рамках выбранной доктрины. Я осознал во всей неопровержимой реальности, что человек на самом деле боится более всего на свете именно свободы! Ибо в глубине своего подсознания чувствует, – как она, на самом деле вредна и опасна для него. Во-первых, всякая свобода действительно негативна, ибо подразумевает под собой квинтэссенцию хаоса. Во-вторых, подсознательно человек всегда чувствует, что свобода – словно наркотик, попробовав который однажды, никогда не забудешь, и будешь всю жизнь стремиться к нему, обречённый увеличивать постоянно дозы. В-третьих, свобода – словно то «яблоко с древа познания», откусив от которого уже невозможно вернутся назад, на луга беспечного неведения, а значит того вида счастья, которое несёт в себе всякое неведение, и всякое беспечное существование. В-четвёртых, свобода – словно та сладость, которая, если употреблять её в больших количествах каждый день, неминуемо вызывает диабет и, становясь ядом, в конце концов, убивает.

Я, конечно же понимаю, что отвергать одно, не значит утверждать противоположное, и правда никогда не сидела на одном из стульев. Как Мисологос, (отвергатель всякой веры), так и Ортодокс, есть суть проповедники монотеизма. И я прекрасно осознаю, что в этом смысле нами движут два вида заблуждения, которые стоят друг друга, и благодаря которым мир

социума до сих пор существует. Будучи приверженцами одного вида заблуждения, мы убеждены, что всё зависит от бога и проведения, и мы лишь рабы, или плывущие по течению рыбы. Будучи приверженцами другого вида, мы убеждены, что всё зависит только от нас самих, мы сами строим свою жизнь, а значит и ответственность за нашу жизнь, целиком и полностью лежит на нас самих. Каждый выбирает для себя тот вид заблуждения, который ближе ему по духу. И большинство выбирает именно первый вид заблуждения, как и присущий ему вид свободы и вид счастья. Но более просвещённые личности, – личности, познавшие иной вид счастья, счастье свободной воли с её кандалами ответственности, счастье гордости за себя, ощущения себя повелителем над всеми обстоятельствами, – более совершенные представители человечества. И они знают ту метаморфозу жизни, которая определяет всякое наше отношение не только к свободе и несвободе, но и к боли и наслаждению, страданию и благоденствию… Метаморфозу, которая предопределяет все наши аффекты, и несёт в себе фатальную невозможность обретения истинной свободы, и настоящего благоденствия для всех живых тварей на земле. Ведь сам мир есть суть система. И он так устроен, и так устроена наша жизнь, что страдание и благоденствие, строго зависимы друг от друга, и всегда находятся в паритетном соотношении и никак иначе. Что чем больше человек обретает внешней свободы, тем меньше у него остаётся внутренней. Чем больше он обретает внутренней свободы, тем тягостнее для него становятся самые незначительные попирания внешней свободы.

Но в тоже время всякая душа человеческая, как бы она не была невежественна или просвещена, всегда жаждет абсолютной свободы. Ибо каждый из нас, при всей своей неразрывной привязанности к жизни, в глубине своего сердца стремиться освободиться от её кандалов, от лагеря самой жизни, выйти из этого «глобального пантеона несвободы». И это обстоятельство служит лейтмотивом для всякой его напряжённости в собственном внутреннем противоречии. В том противоречии, которое при всех своих сопутствующих необходимых неприятностях, позволяет ему существовать продолжительное время, – быть и жить. Да. Ибо без наличия этого внутреннего противоречия, человек не мог бы просуществовать и дня. Ибо он часть мира действительности, в котором без внутреннего противоречия не существует ничто. Всё, что существует во времени и пространстве, необходимо должно содержать в себе это противоречие, которое олицетворяется в различных модусах, но всегда и всюду имеет единый для всего и вся механизм, как обязательное условие для бытия вообще.

Почти все человеческие заблуждения вырастают из одного корня. – Человек постоянно ищет лекарство против страдания от своего внутреннего противоречия, против страха, пытается найти согласие внутри себя, и обрести покой, не осознавая, что именно это противоречие и этот страх позволяет ему жить и существовать в бытие. И что на самом деле покой как таковой, исключён из нашей действительности, и имеет свои пенаты только за пределами жизни. Здесь может быть только относительное успокоение на короткое время. Некий штиль относительно бури, при котором море начинает скучать, и мечтать о новой буре. Но попадая вновь в бурю, – в эти волны мироздания, тут же снова стремится успокоиться. Волна – определяет всё и вся в этом мироздании.

Стыдился же человек, как правило, более всего не своих истинных пороков, но своих, так называемых «низменных инстинктов», в особенности их гипертрофированных форм, назначенных мировыми религиозными течениями грехами, и даже возведёнными ими в ранг зла. И теперь и впредь будет стыдиться их, как бы его общий инстинкт этому не противился. И в этом также проявляет свою силу суть внутреннее архаическое противоречие нашей воли. Либидо, – всегда и всюду стремящееся к удовлетворению, – и стыд, порождённый сопутствующим всякому удовлетворению, наслаждением. Стыд, порождённый уходящим в свои поля «морализованным разумом», натягивающим мир на себя, примеряющим ко всему свою борону, и дёргающим за удела, вложенные в пасти не только либидо, но и всякой иной естественности, стремящейся в свою очередь, не взирая ни на что, к удовлетворению собственных потребностей.

Это началось давно. Когда страдающее по большей части своей жизни человеческое племя, начало возводить всякое наслаждение в ранг позора, в апологет стыда, тем самым мстя всякому наслаждению, которым упивалось на их глазах привилегированная каста человечества. И относя всякое наслаждение к пороку, стало планомерно вытеснять из всего возвышенного всякое наслаждение, подменяя понятия и придавая страданию возвышенность и благородство, коим до того оно не обладало. Так переворачивался мир, под воздействием морали, и явнее всего под воздействием христианской морали.

Я также понимаю тех, кто был воспитан атеистом. В их души был вложен материализм, как нечто исключающее всякого Бога и всякую Веру. Что давало этим новым «адептам антиверы», иллюзию некоей новой свободы. Но убил ли атеизм саму религиозность человека? Вытеснил ли он вместе с религией и саму Веру из душ страждущих? Истребил ли на самом деле этот воинствующий материализм, – Бога в душах атеистов? Ведь то, что однажды заложено и посеяно, почти невозможно изъять, искоренить или уничтожить. И большинство из них чувствовали и чувствуют в глубине своей души некую десницу, – зерно, которое хочет прорости. Пусть не на грядках религиозных наделов, пусть в чистом поле, где как свободно, так и опасно. Я говорю о том зерне, которое каждой душе даёт надежду на всходы истины, и которое имеет потенциальную возможность вырасти в «развесистое древо», обладающее как своей собственной свободой, так и своей собственной опасностью, и связанными со всем этим, необходимыми кандалами. Я говорю о том зерне, с расцветом которого он ощутил бы то, что ощущает всякий истинно верующий. Не рабского поклонения, ни страха, ни обещания самому себе благостного бытия за пределами этого мира, но любви и счастья здесь и сейчас… Счастья обладания как своей собственной свободой, так и своей собственной опасностью...