Вивальди
Шрифт:
Нет-нет, все не то, все не то!
И тут я чуть не хлопнул себя по лбу. Я же не сказал самого главного. Мысль моя состояла вот в чем: пусть нет очевидного мессии, и деревья не истекают кровью, но появились признаки того, что меняет человеческая природа. Люди все в большем и большем числе обуреваемы демоном справедливости. А не есть ли именно изменение человеческой природы верным признаком наступающего апокалипсиса?! И что станет с нашей жизнью, если таких «справедливых» станет очень много?
Собственно говоря, разговора у меня со священником этим не получилось. Бежать его искать, чтобы досказать свою мысль? Нет, чепуха! Даже помыслить противно. Эта дорожка, пожалуй что, не для меня.
На столе уже стояла бутылка коньяка — между тарелкой бастурмы и тарелкой красного лобио. Принесли две бутылки армянской минеральной воды, долму, шашлык.
Пока накрывался стол, Гукасян смотрел мне в глаза, у него красивый, чуть заплаканный взгляд, он вздыхал, можно было понять — он на что-то решается, или уже решился.
Выпили по рюмке. Возможно, мне и не нужно было этого делать. Принявшему угощение трудно отказать тому, кто его угощает. Сказать честно, я догадывался, о чем пойдет речь.
О девочке.
Она сидела в другом конце кафе. Рядом с ней находилась пожилая восточная женщина в черном платье и черном платке. Она сидела, положив руки свои натруженные на колени и терпеливо наблюдала, как Майка ковыряется фломастерами в распахнутой тетради.
Забавно. Я уступил девочку Коноплеву, а она у Гукасяна. Разбираться в этих неправильностях мне было лень. Я устал. Коньяк был кстати. Я не сопротивлялся его согревающему вторжению. Раньше мне казалось, что Рудика мне будет труднее простить Нине, чем Коноплева. Не потому что он «не наш». Он, кстати больше «наш», чем молдавский белорус, он коренной москвич, он больше «наш», чем я сам. А теперь мне совершенно одинаково плевать на то, что она изменяла мне с Гукасяном и Коноплевым.
Вот на девочку стало не наплевать. И вместе с тем теперь мне ясно, что поздно на эту тему разводить переживания.
— Знаешь, я подумал, что будет справедливо, если она останется у меня.
— Справедливо? — Я оторвался от бастурмы.
— Справедливо. — Подтвердил Рудик и начал объяснять, какой именно смысл он вкладывает в это слово. Он не хотел, чтобы я подумал, будто он подсчитывает количество съеденных Майкой цыплят и абрикосов в его кафе, и он не хотел напомнить, что в «те» времена он фактически содержал Нину.
— ?
Немного смущаясь, как интеллигентный человек, вынужденный говорить на не интеллигентные темы, он открыл мне, каково было истинное состояние дел в семействе Нины тогда. На самом деле отец ее попал в скверную историю. Да, он был обеспеченный человек, знатный человек, директор института, это верно, но его обвели вокруг пальца какие-то аферисты, и ему пришлось расстаться почти со всем своим имуществом. Даже с шубами жены и дочери. И Нина, и сестра ее Оля ютились в какой-то убогой обстановке, так что та помощь, что оказывалась им Рудиком, помощь продуктами и мелкими вещевыми подарками, была для них «большим подспорьем».
Было забавно наблюдать, как он выговаривает слово «подспорье». Да, он коренной москвич, но слово «подспорье» он не приручил.
Я спросил про парикмахерскую. Он подтвердил: да, была парикмахерская, но позже, он тоже отстранился, когда распался наш треугольник претендентов, за что себя и корит теперь. Не захотел взваливать на себя груз. Он знал, почти знал, что Нина была женщиной свободного, «городского поведения». Это его отпугнуло. За что теперь стыдно. И поэтому теперь он считает — его долг взять на себя все заботы о Нине и девочке. Надо платить за собственное «некрасивое поведение».
— Это будет справедливо, — повторил он.
Я слушал его и внимательно, и не внимательно. Теперь мне было понятно, почему Нина никогда не приглашала меня тогда домой. Сначала я думал — презирала как плебея, держала на дистанции. Потом я думал, что она стеснялась внезапной нищеты. Теперь, пожалуй, надо думать, она просто не хотела, чтобы я там увидел Рудика или Вадика. Судя по всему, они живали у нее по временам.
Рудик хочет взять ее в жены? Кажется, так. Очень подмывало выложить ему результаты своего расследования. Коноплев отмахнулся. Кстати, я не понял: ему все равно, или он прощает Нине это. Интересно, что скажет Гукасян. Правда, это будет классическая подлость с моей стороны. Кажется, никогда не делал таких откровенных, явных гадостей. Всегда мои гадости совершались в сопровождении смягчающих обстоятельств.
Очень подмывало. Что мне этот Рудик? Что мне его доверительность.
Подло, но зато справедливо. Он первый начал с этого. Справедливо. И вот что еще: само это слово, намного мне интереснее, чем наверченная вокруг Майки ситуация. Справедливо! Именно с этим я сунулся к священнику. Пусть и неловко сунулся.
— Так что ты скажешь?
— А что я должен сказать?
Он засопел, разлил коньяк по рюмкам. Ему было трудно говорить. Это было так смешно, что я засмеялся.
— Хочу, чтобы ты согласился: будет лучше, если я на себя возьму о девочке и Нине.
Он ждал моего ответа, я жевал виноградный лист с мясом. Очень вкусно. Но ежели вдуматься, то я сейчас продам своего, может быть ребенка за еду. Правда, я недавно его продал вообще неизвестно за что.
— Скажи, Рудик, а вокруг тебя последнее время ничего странного не происходило?
Он смотрел на меня с болезненным непониманием в глазах. Я объяснил, что имею в виду. Я уже научился коротко и ясно формулировать свой апокалиптический интерес. Он грустно помотал головой, а потом встрепенулся:
— Два мальчика. Два мальчика уехали в Карабах.
— Зачем?
— Сказали, что там скоро снова будут стрелять. Хотят защищать. Ни с того, ни с сего уехали. Хорошая московская работа, прописка, девушки — все было, а они в Карабах.
Я съел еще одну виноградную колбаску.
— Да, так будет справедливо.
Он резко ко мне наклонился.
— Что будет справедливо?
— Больше ничего? Других таких случаев не было, странных?
Он явно был уже не способен собраться с мыслями, всем своим видом просил его пожалеть — не путай меня, ответь!