Вивальди
Шрифт:
— Я не знаю, что будет справедливо, Рудик. Одно тебе могу сказать — я не буду девочку тащить к себе. Но если она сама…
— Нет, нет, — радостно засуетился он, — она тебя не любит, и Вадима не любит, я сам у нее спрашивал.
Я посмотрел в сторону старушки и девочки. Он засуетился.
— Нет, я не совсем так сказал. Я хотел сказать, что ей здесь, у меня, больше нравится, а у тебя, в смысле с тобой, нравится меньше.
Я встал. Мне было немного обидно, что Майке нравится со мной меньше, чем с Рудиком, но я успокаивал себя тем, что по-другому нельзя.
Как только я уселся в кресло в своем вроде как закрытом «Зоиле», позвонила секретарша Петровича. Оказывается, он на работе, в столь вечернее время, и «жаждает» меня видеть. Я не понял, чье это выражение, девушки или самого шефа, но появилось нехорошее предчувствие.
И не обмануло.
Он сидел на полу, прислонившись к спинке дивана. Пиджак косо свисал со стоящего рядом стула, как будто терял сознание. Галстук острием лежал у Петровича на плече. В глазах горело горе.
Сколько дней я не был здесь? И он все это время распивает свою некрасивую радость? Или что?
— Сядь.
Я оглядел кабинет и понял — если куда-нибудь сяду, мне будет его не видно, и остался стоять. Ему было все равно. Он отхлебнул из прятавшейся за его дальним боком бутылки.
— Ну, рассказывай уже.
Он кивнул, отхлебнул опять.
— Они сделали это.
Дело было вот в чем: Родя обманул папу, запудрил ему мозги разговорами о том, что врачи не рекомендуют ему жертвовать почку умирающей девушке, потому что он сам рискует умереть. Папа успокоился, думая, что дело тем самым закрыто. А это была маскировка. Сын сбил отца со следа. Слежка была снята, и он нырнул всем своим огромным, но беззащитным перед хладнокровными скальпелями телом оговоренную больницу.
— И что? — выдавил я.
Оказывается, он и девчонку обманул, Родя этот. Иначе бы она не согласилась на подарок. Великим конспиратором себя проявил, провернул громоздкую, «многоходовую операцию, и добился, чтобы ему назначили операцию, сволочь!» Документы в полнейшем порядке. Родители являются полномочными представителями детей только до совершеннолетия, а дальше дети эти имеют право на любые суверенные глупости.
— Так что там, как все?
Сначала все как бы получилось. Вынули, пересадили. День, два, а потом как началось…
— Я только что оттуда. Всю ночь там. Теперь там Ира.
Я спросил, как она. Супругу Петровича я знал, и очень хорошо к ней относился. За нее было даже обиднее, чем за Петровича.
— «Состояние стабильно тяжелое».
Заглянула секретарша, тихо, но твердо сообщила, что до встречи осталось пятнадцать минут. Петрович кивнул, и стал подниматься с пола, опираясь локтями о спинку дивана.
— Бобер, — пояснил он виновато, — сам позвонил, хочет отвалить кусок. Сколько я его уговаривал, по полу ползал — стена! А тут — сам!
Я пожал плечами: бывает, хотя и странно. Странно, но справедливо. Петрович много сделал для Бобра в свое время. Чувство благодарности в мире чистогана!
— Извини, Жень, я в душ. — Он пошатываясь пошел в комнату отдыха, где была оборудована кабинка.
В предбаннике меня остановила секретарша и все тем же своим тихим голосом, сообщила, что мне звонили. Кто? Порылась в записях — звонил Савелий Фомин.
— Как он сказал, звонит издалека.
Что за псих, ведь у него есть мой мобильный, мой домашний, зачем со своей восторженной сиволапостью врываться на мое рабочее место.
— Что ему было нужно?
— Сказал, что поговорить. Очень важный разговор. Очень! Голос у него был сердитый. Очень!
— Это такой странный человек. Живет в лесу. Старый друг, вместе учились. Но человек… хороший.
Зачем я ей это все говорю?
— Я пойду.
Она кивнула.
— Ой, вот еще. Это Александр Петрович велел вам отдать и сказать, что можно опять приделать на место.
Она протянула мне табличку с названием моей фирмы. Да, Петрович — это все-таки Петрович, сам денег он еще не получил, а уже благодетельствует. Жизнь налаживается. Не удивлюсь, если застану под дверьми клиента.
Клиента не было, привинчивание вывески я отложил до завтра. Просидел час в Интернете. Нового бреда там было много. Но все как-то… наметилось даже некоторое однообразие в новостях при всем различии сфер и областей, где отмечались всплески странностей. В большом мире количество никак не переходило в качество. Капли индивидуальных раскаяний не превращались в дождь общего покаяния.
Не то, чтобы никто ничего не замечал. Комментаторы в блогах и на каналах изгалялись. Об изменении эмоционального климата в городе вопилось отовсюду. Водители теперь все без исключения уступали дорогу пешеходам, горы краденых мобильных телефонов лежали в каждом отделении милиции, в некоторых церквях отменили плату за свечи. Я вспомнил своего рыжего попа, и внутри снова зашевелилось… Ладно, пусть он один, конкретный, продрогший на ветру, меня отпихнул, но все же не верится, что они всем своим молящимся обществом не чуют ничего!
Ощущение, что мир медленно, но неотвратимо куда-то катится, стало только сильнее, в потоке фактов и фактиков появился угнетающий ритм.
Катится, катится, а куда докатится?
И вообще, видит ли кто-нибудь еще кроме меня общую картину, или все торчат в норах своих собственных ограниченных историй. Ведь есть же философы какие-то у нас… Бодрийяр помер, но жив товарищ Хабермас. Деррида тоже, да. А Брюкнер? Господин НАСА, что нового в поведении звездного вещества? Неужели вам с товарищем Байконуром нечего нам объявить! Вдруг на нас медленно валится из бездн разумный, но сошедший с ума и с орбиты астероид, и мы наблюдаем вокруг себя уколы его космического, подбирающегося все ближе безумия? А ведь и правда, должны же быть какие-то эрозии и флуктуации в области точных разных наук. Вдруг дважды два теперь девятнадцать и это можно неопровержимо доказать; клетки перестали размножаться делением; принцип исключенного третьего повсюду дает мелкие досадные сбои; жрецы науки скрывают это от нас, рассчитывая попользоваться особенностями возникающей реальности «тильки для сэбе». Был бы я физик с точным и сложным прибором о, как бы я к нему припал! А так приходится плавать по поверхности океана знаний стилем — дилетант.
И в самом деле, есть же ненормально умные люди и в нашем городе. Кому-то ведь можно позвонить! Есть же Дугин, Галковский, Руднев, Гиренок, Секацкий, нет, этот в Питере. Позвонить и спросить — как там Аврора? А Вяч. Иванов и Гаспаров? Или уж не живы? Но мыслят ведь не только гуманитарии, а сколько умов в физике, химии и технике, и не может быть, чтобы Касперскому нечего было сказать по поводу всего этого!
Товарищ Садовничий, а вы, как хранитель традиций самого Ломоносова, что считаете нужным заявить обо всем этом вы?! Открылась уже бездна все-таки, или только открывается?!