Владимир Мономах
Шрифт:
Мономах слушал его горячие речи, качал головой в стороны, не соглашался. Отдать Волынь Ярополку полностью значило нарушить завет отца, который наказывал постоянно держать друг против друга Ярополка и его двоюродных братьев.
Ярополк распалился, уехал из Брод, а Мономах снова вернулся во Владимир, но не прошло и месяца, как Ярополк снова позвал его в Броды. И был снова долгий разговор, и Ярополк согласился отдать Дорогобуж Давыду. На том братья и порешили.
И снова он мчался в Переяславль, куда послал его отец, потому что со всех сторон половцы наступали на переяславские земли. Но они, по тем вестям, которые поступали от выехавших в степь сторож, были ещё далеко, и Мономах на подступах к городу Прилуку отослал вперёд основное войско и возы с оружием — щитами, пиками, а сам с небольшой дружиной, вооружённой лишь мечами, ехал по чистому полю. В поле снова была весна и бездонная небесная синь со всех сторон обступала всадников. Земля исходила
У руссов был лишь один путь: спрятаться за стенами города. И вот они неслись во весь опор в сторону темнеющей на горизонте узкой полоски Прилукской крепости, а половцы полукружьем растеклись вслед за ними, стремясь перенять руссов на подступах к городу. Мономах въехал в город под самым носом половцев и тут же, вооружив своих людей, повёл их обратно в поле. Половцы не ожидали столь быстрого выхода руссов и дрогнули. Мономах позднее вспоминал об этой скоротечной битве под Прилуками: «Только семца одного живым захватили да смердов несколько, а наши половцев больше убили и захватили, и те, не смея сойти с копей, побежали к Суле в ту же ночь».
Не раз вспоминал впоследствии уже умудрённый огромным военным опытом Мономах об этой своей едва ли не единственной ошибке, которая могла стоить ему жизни.
Верный себе, он решил не давать врагу передышки. На следующий же день русское войско вышло к Белой Веже, где состоялась новая сеча и руссы перебили в ней до девятисот половцев и пленили двух половецких ханов — Осеня и Сакзю и многих других знатных мужем, лишь двое из них ушли в степь.
Всё лето воевал Мономах на южном русском порубежье. Сначала гнался за половцами к городку Святославлю, потом шёл на Торческ, потом на Юрьев и Краснов. Ростислав был в этой нескончаемой погоне подручным у Мономаха, а всю власть над Переяславским краем Всеволод вручил Владимиру.
Уже к осени Владимир и Ростислав настигли у Барина ещё одно половецкое войско и захватили половецкие вежи.
Кончалось лето, желтела и жухла трава на придубравных опушках, а Мономах всё ещё гонялся за половцами. Их небольшие отряды беспокоили то один городок, то другой, то выходили к самому Переяславлю, то мелькали на Суле. И каждый раз он бросался за ними следом и убеждался, что ни одна из таких вот многочисленных побед не спасала от нового выхода, от новых половецких грабежей и насилий, Русь оборонялась как могла, и не было этой борьбе ни конца ни края.
В осеннюю распутицу половцы поутихли, и Мономах вновь ушёл во Владимир-Волынский.
На Волыни наступили мир и покой. Во Владимир пришли Гертруда и Кунигунда. Давыд получил Дорогобуж я вновь озлобился, что Волынь досталась Ярополку. Ростиславичи беспокойно жили в своих городках. И не успел Мономах доехать до Чернигова, как вдогонку ему пришла весть: Ярополк убит своим слугой во время пути в Звенигород-Волынский. Он ехал на телеге, лежал и смотрел в небо, и слуга подскочил к телеге и — саблей проколол его насквозь. Ярополк только успел выторгнуть из себя саблю и воскликнуть: «Ох, уловил ты меня, враже!» — и испустил дух. Слуга бежал к Ростиславичам. Тело Ярополка везли в Киев, а молва шла впереди скорбного шествия: люди обвиняли в убийстве князей Ростиславичей, князей-заговорщиков — Рюрика, Володаря и Давыда, и никто точно не знал, кто направлял руку убийцы. Говорили и о том, что Ярополка киевляне прочили на великокняжеский престол, в обход Святополка, потому что всегда он был добр к киевлянам. Слухи эти распускали некоторые киевские бояре, ненавидевшие Всеволодов дом, боявшиеся Мономаха и желавшие сделать вздорного и слабого Ярополка послушным орудием в руках своих.
Молва догнала Мономаха на пути домой и помчалась дальше, и он повернул в Киев и встречал вместе с отцом тело Ярополка.
С плачем и стонами вышел киевский люд ко второму Изяславову сыну. Впереди ждали великий князь с детьми, митрополит со всем церковным причтом. Быстро забывались народом корыстолюбие и своеволие волынского князя, его завистливость и жестокость в борьбе за власть, и люди уже видели лишь рано умершего, молодого, ещё мало сделавшего на земле мужа, которому ещё было жить и жить. Такая смерть всегда потрясает, заставляет людей задумываться о бренности земного, доходит до глубин души.
Смутившись духом, стоял в церкви апостола Петра и Мономах над телом двоюродного брата. Вот сейчас его — спрячут в мраморную раку, и он навсегда уйдёт из этой жизни, его вчерашний враг, а позавчерашний друг и брат. А ведь он сам начинал строить в Киеве эту церковь, хотел сделать её своей, домовой, здесь и успокоился.
Старел Всеволод. Он давно уже перестал выезжать на охоту, забросил свой загородный дворец, всё чаще закрывался в своих киевских хоромах. Шаг его стал шаркающим, неуверенным, глаза начали без причины слезиться. Дряхлело тело, дряхлели чувства: он всё с большим безразличием слушал вести, которые по-прежнему приносили со всех концов света купцы и лазутчики, глаза его не загорались прежним неуёмным блеском, оставались тусклыми и нелюбопытными. И лишь одно чувство овладевало им всё сильнее и сильнее — желание надолго, может быть, навеки, сохранить за своим домом, за сыновьями, внуками, правнуками первенство в Русской земле, власть в Киеве, в этом старом Ярославовом дворце. Угасая, он видел, как поднимали голову, видя его немощь, старые киевские бояре, столпы Русской земли при Святославе и Изяславе, и он как мог, отодвигал их в сторону, приближал к себе уных [18] дружинников, доверял им управление волостями и сбор вир и продаж, делал их тысяцкими и наместниками, огнищанами и воеводами, и уные, видя, что слабеет их властелин и их время может кончиться не сегодня завтра, старались урвать себе побольше, грабили народ нещадно, тянули на правёж, вымогая куны, обогащались. Роптали киевские люди, подогреваемые старой киевской дружиной, знатными киевскими боярами.
18
Молодых.
С грустью смотрел Владимир, как бился отец в тенётах наступающей старости, как старался убрать с пути сыновей их и своих недругов, подорвать силы приспешников прежних великих князей и их домов.
В те дни Всеволод уговорил сына отпустить на княжение в Новгород одиннадцатилетнего Мстислава Владимировича. Мал и несмышлён был Мстислав, но Новгород нужен был Всеволодову дому, и был у него лишь один князь, которого можно было посадить на новгородский стол, — малолетний Мстислав.
В Новгород пришёл грозный приказ великого князя — Святополку Изяславичу немедля ехать в Туров, освободить новгородский стол. И вскоре Владимир и Гита уже снаряжали в дорогу маленького Мстислава. Серьёзный, с дрожащими губами, в боевом облачении и червлёном плаще, он, напрягшись как струна, сидел на коне и смотрел на родителей, а они, как когда-то молодой ещё Всеволод и Анастасия, провожали в первый путь своего первенца — Владимира, с грустью и тоской благословляли Мстислава в первый путь, отпускали в чужой город, к чужим враждебным людям ради удержания власти над всеми русскими землями, и что в этой большой междукняжеской игре стоили эти дрожащие губы отрока, эта напряжённая спина…
И снова жизнь пошла по-прежнему.
Владимир в этот год много занимался хозяйством, постоянно наезжал в Любеч, где полным ходом шло строительство задуманной им крепости. Гита, проводив старшего сына, будто немного потускнела, но была всё такой же стройной, молчаливой, внутренне собранной, деятельной; Много было в ней ещё жизненной силы, и раздумья о жизни лишь слегка коснулись её своим крылом, не нарушив привычной сосредоточенности, деловитости.
С юга опять шли беспокойные вести: то Давыд Игоревич, то подружившийся с ним Святополк Изяславич тревожили великого князя рассказами о своеволии Ростиславичей. Володарь и Василько совсем подросли, обзавелись сильными дружинами и теперь смотрели на Теребовль и Перемышль как на свои исконные родовые отчины, не признавая власти Давыда над всей Волынью. Давыд же вползал в доверие к Святополку, льстил ему, рассчитывал, что в будущем, когда опустеет великокняжеский престол, пригодится ему эта дружба. И Святополк слушал его льстивые речи, распалялся на Ростиславичей, побуждал Всеволода унять расходившихся молодых князей. Но Всеволод до поры до времени молчал, молчал и Мономах. Отец и сын давно уже решили, что чем больше распрей будет на Волыни, тем спокойнее станет в Киеве, Чернигове и Переяславле.
И всё-таки, когда и от Давыда, и от своих соглядатаев на Волыни Всеволод узнал, что Ростиславичи вступили в сговор с ляхами, великий князь забеспокоился. Он послал к внучатым племянникам нарочных и просил их уняться, грозил военным походом на Волынь, но Володарь и Василько упорствовали. Их люди вместе с ляхами начали грабить земли Давыда и находившиеся здесь сёла Святополка, ляхи тащили в полон местных поселян, Ростиславичи подбирались к самому Владимиру-Волынскому.
Только тогда Всеволод послал за Мономахом; и направил гонцов к младшему сыну Ростиславу, князю переяславскому, и в Тмутаракань к Олегу. Олег в последнее время тихо сидел в Тмутаракани, на большие праздники приезжал с женой-гречанкой в Киев; Чернигов он обходил стороной, с Владимиром был спокоен и сух, и словно незримая стена встала в последнее время между двоюродными братьями. Но Олег не отделял себя от власти Киева, делал, хотя и с неохотой, что приказывая ему великий князь. И вот теперь обещал прибыть с дружиной для общего с князьями похода на взбудораженную Волынь.