Влюбленный д'Артаньян или пятнадцать лет спустя

Нимье Роже

Он указал на д'Артаньяна, который застыл в неподвижности в ожидании третьей атаки.

Герцог подозвал к себе мушкетера.

– Господин д'Артаньян, все эти дни вы незаменимы, и маршал Пелиссар не ошибся, сказав, что вы один стоите целой армии. Мы втроем одолеем Испанию.

– Втроем, монсеньер?

– Несомненно. Маршал Пеллисар своим хладнокровием, я – своей пылкостью, а вы – потому что вы д'Артаньян.

– Разрешите, монсеньер, заметить, что вы забыли про Сиро и Гассиона.

–

Ничуть. Я намерен сделать их маршалами Франции. Остается лишь сегодняшнее сражение, не так ли?

– Пробовали ли вы, монсеньер, разорвать когда-либо руками кольчугу?

– Пожалуй, я б не рискнул.

– У меня был друг, который Почти в состоянии это сделать. Я же могу добиться этого постепенно.

– Каким образом?

– Разъединяя проволочки, вставленные между звеньями. Труд велик, но в конце концов успех обеспечен.

– Что вы намерены предпринять?

– Вчера вместе со мной ходили в сражение мои товарищи. Кое-кто пал, но уцелевшие годятся в дело.

Герцог обратился к свите:

– Где же те храбрецы, что сражались вчера с господином д'Артаньяном?

Шантальбажак отвечал:

– Две роты бретонцев. Прибыли восемь дней назад. Свежий улов.

– Так, так!

– Половину, однако, придется сбросить обратно в воду.

– Отчего?

– Мертвецы.

– Господин д'Артаньян, вам пригодится остаток?

– Монсеньер,– Шантальбажак вновь застучал копытцами своей речи, – бретонцы крайне свирепы. Но эти воины не понимают французского языка. Как командовать ими?

– А их капитаны?

– На том свете.

– Лейтенанты?

– Там же,

– Но ведь есть, наверное, знаменосец, еще кто-то?

– Да, но ему снесло челюсть. Нечеткая речь…

– Я заставлю бретонцев слушать себя, – заявил д'Артаньян. – Они уже знают, что такое тысяча чертей, и я научу их сегодня, что такое миллион.

Пришпорив лошадь, д'Артаньян очутился во главе своего небольшого отряда. Наконец-то он получил возможность погибнуть во всей красе, ибо любой герой отчасти актер.

Он быстро пересчитал бретонцев. Их оказалось семьдесят два человека.

– Отлично, – подумал д'Артаньян, – три четверти я потеряю в схватке, значит, останется человек двадцать. Тут можно порезвиться.

И он осмотрел бретонцев, стоявших поодаль как ни в чем ни бывало. Сражаться было для них примерно то же самое, что путешествовать по неведомому морю. Затем д'Артаньян выхватил шпагу.

Не придавая значения пустяковой атаке, граф Фуэнтес велел пушкам бездействовать. Роковая оплошность, ибо лишь пушки были в состоянии сокрушить бретонский гранит.

Схватились врукопашную.

В панцыре своей гордыни и славы испанская пехота взирала с презрением на кучку малорослых людишек, осмелившихся бросить

им вызов.

Но эти невзрачные люди с узловатыми тяжелыми руками умели дробить крепчайшие скалы.

На испанца они смотрели как на краба или лангуста. Послышался яруст. Работая сообща, как моряки в бурю,

они шли от одного к другому, как от снасти к снасти. А если и вырывался порой грубый звук, то это было слово делового сообщения, предназначенное для человека своей расы, чтоб подбодрить его именем кельтских богов.

Д'Артаньян сиял от счастья. Его шпага служила им рулем. Клонясь то на левый, то на правый борт, он рассекал испанские волны.

Извлеченные из своего панциря, старые вояки Фуэнтеса стали жертвой французов, которые бросились на них в атаку в третий раз.

Но сколь быстро ни продвигался герцог Энгиенский, д'Артаньян его опережал. Вскоре он очутился один в гуще испанцев, где слышалось лишь кряхтение бойцов, совершающих свой труд.

Меж тем старому Фуэнтесу делали перевязку: одна пуля угодила ему в руку, другая – в голову, этот пернатый двойник сердца. Едва были стянуты узлы, как Фуэнтес увидел француза, который в безумном порыве пробился сквозь его ряды и, кажется, собирается нанести ему визит, не предуведомленный кавалерией и не предваренный хотя бы рокотом пушек.

Граф разбирался в зверях такой породы и знал, как их укрощать. Несколько неторопливо привнесенных слов были тут же подхвачены хирургом, который приблизился к офицеру и передал приказ.

Шестьдесят смуглых мушкетеров, цвет кастильских стрелков, вышли на боевую позицию. Предстояло выкосить всех, и своих, и чужих, но преподнести д'Артаньяну добрую понюшку испанского пороху.

Прозвучал залп, подобный удару громового бича.

Железная рука опустилась на плечо д'Артаньяна. Не было возможности сопротивляться велению такого рода, ноги подкосились, нос ушел глубоко в землю. Зубы мушкетера ухватили какой-то корень. Глаза были забиты песком. Гул, прорезаемый отдельными криками, стоял в ушах.

Д'Артаньян сделал попытку подняться на ноги. Но давившая на него без враждебных намерений рука не ослабила нажима. Мушкетер все же уперся локтями и ногами в землю, пытаясь встать. Сделалось однако еще тяжелее – давление было страшным, д'Артаньян призвал на помощь

все свое бешенство. Но стало хуже – гнет делался неумолимым.

И тут догадка молнией сверкнула в мозгу пригвожденного к земле мушкетера. Догадка объяснила необъяснимое, и господин Паскаль, явись он на войну помочь маршалу, вместо того, чтоб бегать по салонам, подбирая дамские шпильки, мог бы прояснить это обстоятельство лучше любого человека своего времени, сказав: «Очевидность, истина, достоверность».