Водораздел
Шрифт:
Раньше, чтобы отпеть усопших, ходили за священником в Латваярви. Приглашали попа не для каждого покойника, а раза два в год, чтобы сразу отпеть всех умерших за это время: так было дешевле да и удобнее. Батюшка Кавро ушел на пенсию, вместо него из Архангельска прислали нового попа, помоложе. Нового попа ни разу не видели пьяным, как частенько случалось с его предшественником. Когда латваярвского учителя взяли на войну, новый батюшка стал исполнять заодно и его обязанности. Но потом пришел отряд Малма и руочи пригрозили попу, что убьют его: мол, он хочет обрусить карелов. В деревне узнали об этих угрозах, народ собрался и потребовал, чтобы отца Петра оставили в покое, он никому никакого зла не делал. Говорят, отец Петр поблагодарил народ, а сам, забрав семью, уехал в Финляндию искать защиты у епископа Выборгской православной епархии. Так в Латваярви остались без попа и, кто знает, когда он вернется: времена-то такие смутные. Доариэ боялась, что дочь ее останется вообще неотпетой.
— И отец твой не знает, не ведает, — вздыхала она, укладывая девочку в гробик.
Провожали дочь Пульки-Поавилы на вечный покой только мать, братья, Евкениэ с сыном и Наталия. Когда гробик опустили в могилу, Хуоти покрыл его сосновой корой. Мать привязала к кресту полоску белой ткани, положила на холмик разбитую кринку — на случай, если Насто там понадобится посуда, — и, встав на колени, прочитала молитву.
Неподалеку от них копал могилу Срамппа-Самппа. У него тоже прошлой ночью умер внук. От той же самой болезни, что и Насто. Могилу для внука Самппа копал рядом с могилой учителя — отца мальчика. «Учителевой жене теперь легче будет, с одним ребенком», — подумала Доариэ.
Наталия прошла к могиле своих родителей, постояла над холмиком, покрытым осыпавшейся хвоей и высохшими шишками, побродила по кладбищу.
В деревню возвращались молча. Озеро было уже по-осеннему темно-синее и беспокойное. Дул порывистый холодный ветер.
— Пойдем к нам чай пить, — позвала Доариэ Наталию, когда та хотела свернуть к дому Хилиппы.
Все также молча они попили чай, заваренный из черничных листьев.
— Я помою посуду, — предложила Наталия.
Доариэ только кивнула головой.
— Насто уже могла мыть посуду, — вздохнула она потом. — Сложи их вон на ту полку.
А жизнь, какой бы она ни казалась невыносимой, текла своим чередом. За бессонной ночью наступило опять утро, а вместе с ним начались повседневные заботы.
Хуоти отправился проверить шкуру мерина, не пора ли поднять ее из дубильного чана. Микки пошел по унаследованному от брата путику ставить силки. Мать — в хлев доить корову. Все было как обычно. Только на висках у матери за эти дни заметно прибавилось седых волос.
Вернувшись из хлева, где стоял дубильный чан с кожей, Хуоти ушел жать ячмень. Он пробыл на поле весь день, но работа не спорилась. А под вечер прибежал Микки и рассказал, что, возвращаясь из леса, он видел, как в деревню привезли двух отрядовцев, попавших в плен к финнам где-то под погостом. Работать совсем расхотелось.
— Их сторожат два руочи, — рассказывал Микки.
Хуоти постоял с серпом в руке. Ему хотелось пойти посмотреть пленных, но… Поколебавшись, он все же решил пойти: финнам сейчас не до капрала, других забот у них хватает.
Пленные сидели на лужайке возле школы в наброшенных на плечи шинелях. Часовой никого не подпускал к ним близко, но пленные нарочно громко переговаривались, чтобы в деревне узнали, кто идет их освобождать от захватчиков.
Кто-то дернул Хуоти сзади за рукав. Он оглянулся — Ханнес. Где же его шюцкоровское кепи?
— Гляди, шинели-то у них какие! — шепотом сказал Ханнес.
Сам Хилиппа тоже пришел поглядеть на пленных. Он тоже хотел убедиться, что они действительно карелы. Да, карелы! Одного из них Хилиппа даже немного знал, но когда этот пленный взглянул на него, Хилиппа поспешно отвел глаза, сделав вид, что не узнает его.
— У вас уже все снопы свезены на прясла? — спросил Хилиппа, заметив Хуоти.
— Нет, не все еще.
— Приходи… Я дам тебе лошадь, чтобы не на руках носить их, — сказал Хилиппа и пошагал к дому. Он шел и думал о Тимо. Может быть, и он вернется домой вот в таком зелено-желтом мундире? Хилиппа так ничего и не знал о судьбе старшего сына.
Едва успели отправить пленных за границу, как в деревню прискакал гонец. Торопливо соскочив с седла и привязав взмыленного коня, он влетел в школу, где солдаты как раз обедали, и, не переводя дыхания, объявил, что капитан Куйсма приказал всем немедленно отправиться в Вуоккиниеми. Там в любую минуту можно ожидать решающего боя, в котором финский солдат может показать свою доблесть.
— Д-д-д… — начал фельдфебель.
— Ну и горло у нашего Ости. Такая длинная шея, что каша еще до брюха не добралась, — с серьезной миной произнес Рёнттю.
Остедт побагровел и гаркнул:
— Смирно!
Рёнттю лениво поднялся и вытянулся с ложкой в руке.
— Разрешите обратиться? — спросил он с ехидцей.
Фельдфебель окончательно рассвирепел.
— Д-д-д…
И полез за маузером.
— Перкеле! — выругался Рёнттю. — Ты за пушку не хватайся, она, глядишь, и выстрелит невзначай.
— Придется и мне перкеле вспомнить, хотя я и верующий, — сказал Эмели и выхватил из рук фельдфебеля оружие. — Мы не хотим возвращаться домой с головой под мышкой. Хочется, чтобы она осталась на плечах, раз до сих пор сохранилась в целости.
— Д-д-да вы что, бунт-т-товать?
— Мы пришли сюда добровольно и имеем право уйти отсюда добровольно, — заявил Рёнттю. Он высказал вслух то, что давно зрело в сознании рядовых солдат экспедиционного отряда.
Остедт стоял растерянный и беспомощный. Связному, прискакавшему за помощью, хотелось крикнуть этим солдатам, что они просто трусы, но он сдержался и сказал устало:
— Неужели вы оставите в беде своих боевых товарищей?
Это подействовало. Солдаты успокоились. Эмели вернул фельдфебелю маузер. И мятеж пирттиярвского гарнизона на этом кончился. Оставив Рёнттю, Эмели и еще двух наиболее истосковавшихся по дому солдат нести караульную службу в деревне, Остедт с остальными своими людьми поспешил в Вуоккиниеми, «показывать доблесть финского солдата».
Известие о том, что руочи куда-то поспешно ушли, еще больше усилило напряженность в деревне. Всем было ясно, куда и зачем они поспешили. К их далекой лесной деревушке приближалась война. Четыре года она бушевала где-то вдали от них, а теперь шла к ним. Пирттиярвцам было не до жатвы. Люди сидели по домам, по вечерам сходились в чью-либо избу повздыхать, погадать, что же с ними теперь будет.