Водораздел
Шрифт:
— Ругались и говорили они по-карельски, но это самые настоящие п-п-пуникки, — сказал он, нажимая на букву «п».
Во время гражданской войны в Финляндии, вернее после нее, когда началось массовое истребление участников восстания, белые стали распределять красногвардейцев, или пуникки, как они их прозвали, так сказать, на три «сорта»: на обычных пуникки — через одно «п», «паха пуникки», т. е. «плохой пуникки» — «п-пуникки» через два «п» и, наконец, на «пирун паха пуникки», т. е. «чертовски плохой пуникки» — «п-п-пуникки» через три «п».
То, что из Кеми идут красные, конечно, не обрадовало белофиннов. Еще более удручающе на них подействовало сообщение, что эти красные — карелы. Вот тебе и на! Они-то отправились сюда, чтобы избавить братьев-соплеменников от русского ига, а тут, оказывается, карелы взялись за оружие и идут, чтобы изгнать их, своих освободителей, из родных деревень. Впрочем, с тех пор, как мужики ушли на охоту и не вернулись, мысль, что так и случится, многим из солдат не раз приходила в голову. Так что новость, сообщенная Большим Юсси, не была для них полной неожиданностью. Но она заставила их вновь задуматься, зачем они пришли сюда и есть ли смысл оставаться им здесь.
— Саатана! — повторял Большой Юсси, рассказывая чуть ли не со слезами на глазах, как экспедиционный отряд оставлял Ухту. — Я своими глазами видел, как застрелился один студент, когда спускали флаг над штабом.
— Какой болван! — заметил один из солдат. — Стоило ли из-за такой ерунды.
— Наше полотенце тоже можно снять, хватит, пополоскалось там наверху, — подхватил Рёнттю, показывая пальцем вверх. Он говорил о флаге, все еще висевшем над школой.
— Ребята, ради дьявола, не надо, а то я тоже застрелюсь, — подал голос с нар еще один солдат, который во время разговора то и дело похрапывал, но, оказывается, слышал сквозь сон, о чем говорили.
Грянул смех.
— Д-д-д… — силился сказать что-то Остедт, но Рёнттю опередил его, обратившись к лежавшему на нарах:
— А ты, Эмели, еще не совсем лентяй, раз умеешь лежать целый день без устали.
— Лентяем можно прослыть и ничего не делая, — отпарировал Эмели, протирая заспанные глаза.
— Д-д-договоримся, — заговорил опять фельдфебель, — в д-д-деревне об этом ни слова.
Но несмотря на предупреждение фельдфебеля, весть о том, что случилось в Куренполви и Хайколе, распространилась по деревне, вызвала в людях напряженное ожидание. Наконец-то! Только Хилиппа Малахвиэнен выглядел озабоченным. Его, пожалуй, больше, чем белофиннов, встревожило то, что отряд, наступавший из Кеми, состоял из карелов.
— Что ты ее напяливаешь, брось! — буркнул Хилиппа, увидев, что Ханнес, собираясь идти на улицу, сиял с гвоздя шюцкоровское кепи.
А жене он сказал:
— Пусть Евкениэ придет домой.
Услышав это, Оксениэ мысленно перекрестилась и сразу же пошла на ячменное поле Пульки-Поавилы. Дочь была там, носила вместе с Хуоти снопы на прясло.
— Отец велел придти домой, — молящим голосом начала мать. — Насовсем.
— А кто будет снопы носить? — ответила Евкениэ и, не останавливаясь, прошла мимо.
— Бедная! Даже мать свою не узнает.
На глаза Оксениэ навернулись слезы.
Тут ей пришла мысль, каким образом вернуть дочь домой. На поле маленького Ховатты не было, значит, он в избе. Оксениэ поспешила к дому Пульки-Поавилы. То, что в доме соседей болели заразной болезнью, нисколько ее не смущало. В их краях не только никогда не боялись входить в дом, где могли заразиться, а, наоборот, нарочно шли, чтобы задобрить болезнь. «Оспица Ивановна, милости просим, приходи к нам в гости», — говорили, переступив порог дома, где кто-то болел оспой. Думали, что это поможет. Смерть после таких приглашений действительно заглядывала во все новые избы, но страшный обычай все еще жил в деревне.
Войдя в избу, Оксениэ перекрестилась и тихо поздоровалась. Хозяйка также тихо ответила на приветствие. Оксениэ не стала расспрашивать о здоровье Насто. Все и так было ясно. Девочка лежала с закрытыми глазами, грудь ее чуть-чуть колыхалась. Щеки, которые всего несколько дней тому назад были румяными, круглыми, впали и побледнели, глаза провалились.
— Только заснула, — шепотом сказала Доариэ.
Маленький Ховатта сидел у шестка и мастерил из лучинок дом. Оксениэ подошла к внуку.
— Пойдем домой.
Мальчик ничего не ответил, только мотнул головой. С тех пор, как Насто заболела, Ховатта не покидал ее. Он ухаживал за больной. Попросит — подает воды; пожалуется, что ей холодно, накроет чем-нибудь.
— Я тебе шанежки дам опять, — уговаривала Оксениэ. — Пойдем, а?
Ховатта молча продолжал строить свой домик из лучинок. Он был весь сосредоточен, видимо, представлял, какой это будет дом, когда он достроит его. Как настоящий — с окнами, скамьями, печью.
Оксениэ так и ушла ни с чем, подавленная и растерянная.
Насто становилось все хуже. Вечером она начала стонать, пыталась плакать, но слезы уже не шли. Это был верный признак того, что девочка скоро покинет этот свет. Но Доариэ никому ничего не сказала. Даже Хуоти. Велела только всем пораньше лечь спать. Мальчики заснули, а она лежала в темноте с открытыми глазами, слушая неровное дыхание дочери.
— Мама, — слабым голосом позвала Насто.
— Что, доченька?
Мать наклонилась над девочкой — кончик носа был уже холодный.
Насто уже не могла говорить.
Спустя несколько минут мать разбудила Хуоти.
— Насто…
Больше она ничего не могла сказать.
Утром вместо обычных дел Хуоти ждала печальная работа — делать гробик для сестры. Это был уже второй гроб, который ему пришлось изготовить. Первый он сделал для бабушки. Отца тогда не было дома, и Насто он тоже не проводит в последний путь…
— Хоронить-то придется без попа, — посетовала мать, глядя тусклыми глазами на доски гроба, которые Хуоти уже сколачивал ржавыми гвоздями.