Водораздел
Шрифт:
В избе Поавилу ждали Теппана и еще несколько мужиков из отряда. Из деревенских был только Хёкка-Хуотари.
— …и дочь свою домой не пускает, — говорил Теппана голосом обвинителя, когда Поавила в сопровождении жены и сына вошел в избу.
Евкениэ в избе не было. Видно, ушла в деревню просить милостыню. Каждый день она брала сына и шла из дома в дом, зная, что ей что-нибудь подадут. Так оно и было: не успел Поавила ничего сказать, как вошла Евкениэ и, переступив порог, протянула Доариэ свою суму.
— А пастушке и пастушку опять хлебца дали, — сообщила она радостно.
Поавила подошел к дочери Хилиппы и поздоровался с ней, как бы не замечая ее странности.
— Злом зло не поправишь, добром надо… — начал Хёкка-Хуотари, возражая Теппане.
— Добром? — с усмешкой протянул Теппана. — Вон у Соавы брата убили… — Он показал на одного из венехъярвских мужиков. — Мужа у Евкениэ убили…
Услышав упоминание о муже, Евкениэ судорожно схватилась за сына, прижала его к себе, словно боясь, что у нее отберут мальчика.
— Пошли бы вы куда-нибудь, — сказал Поавила жене. Та сразу же заторопила Евкениэ:
— Пойдем, сети посмотрим. Может, ряпушки на ужин попалось.
Когда женщины ушли, Теппана продолжал:
— Учителя убили…
— Так не Хилиппа же убивал, — возразил опять Хёкка-Хуотари.
— Убивать не убивал, но и не заступался, — гнул Теппана свое. — А даже натравлял.
— Нет, нет, — не уступал Хёкка-Хуотари. — Одно дело — враги, что пришли к нам, а свои, из деревни — другое. А ты как думаешь, Поавила?
Пулька-Поавила вспомнил, как на погосте мужики из отряда хвалились, что, мол, в Ухте и Костамукше они поставили к стенке тех, кто вступил в созданные белофиннами отряды шюцкора, и вообще всех карелов, так или иначе поддерживавших захватчиков. В самом Вуоккиниеми легионеры расстреляли сына Тухканиеми. А этого человека Пулька-Поавила знал хорошо: жена у того была родом из Пирттиярви. Как можно убивать своих земляков? Это не укладывалось в голове, казалось неоправданной жестокостью, оставляло на душе горький осадок. Нет, он вовсе не считает, что Хилиппа ни в чем не виновен. Но все равно так нельзя. В тот момент Пульке-Поавиле и в голову не приходило, во что обернется ему самому его доброта. Совсем другие мысли волновали его. На душе было муторно от того, что он в таком виде явился домой. Перед глазами стояла могилка дочери. Вспомнились слова Доариэ о Хилиппе. Нет, Пулька-Поавила не мог поддержать Теппану.
В избу вернулись Доариэ и Евкениэ. Им не удалось поехать на озеро, потому что их лодку белофинны тоже угнали на другой берег.
Теппана решил не продолжать разговор о Хилиппе.
— Ну ладно, — сказал он, поднимаясь. — Я дам тебе своего коня, чтобы ты вспахал свое поле. Слышишь, Поавила? Это же не верховая лошадь, а рабочая…
Вечером поднялся сильный ветер.
Поавила сидел на лавке, задумчиво следя за женой, занятой мытьем посуды. «Хоть бы дочь родилась, чтоб помощница росла», — подумал он, поднимаясь. Он взял шапку и пошел посмотреть свое хозяйство. Как оно велось в его отсутствие?
Вышел на поле, постоял у суслона, ощупывая остистые колосья, прикидывая про себя, хватит ли хлеба хоть до рождества. Ячмень был сжат еще не весь. Надо убрать, пока не осыпался или не загнил на корню. Много надо успеть еще сделать. Надо и ячмень обмолотить, и картофель выкопать, и зябь вспахать, и привезти на поле торфа и навоза. Да и камни надо опять поубирать. Вон их сколько наросло — скоро и семени некуда будет бросить. У Поавилы было такое ощущение, словно земля истосковалась по его рукам, заждалась. Он начал собирать камни и бросать их в груду ранее собранных. Потом сходил за ломом и принялся выкорчевывать большой камень, о который как-то сломал сошник. Надо же его, наконец, убрать. Поавила всадил лом глубоко под камень… Вон какой кусок землицы он занимает, Все, глядишь, поле будет побольше. Может, Теппана и в самом деле даст лошадь, раз обещал. Интересно, чья это лошадь? Поавила налегал на лом изо всех сил, но камень не поддавался. Видать, засел глубоко. Без помощи сыновей его не вывернешь. А ребята уехали за лодкой. Пора бы им уже и вернуться… Поавила выпрямился, посмотрел на озеро. Да, вон они едут.
Вдали показалась лодка. Она как раз входила в устье залива, где всегда схлестываются волны с двух сторон и где трудно определить, откуда дует ветер. Волны бросали лодку то в одну, то в другую сторону, но она упрямо приближалась к берегу.
Поавила перевел взгляд на лес за заливом, покрывшийся уже во многих местах желтыми пятнами, и, вогнав лом под камень, налег на него всем телом. Конечно, эту работу не сравнишь с пахотой. Когда идешь за сохой, думаешь только о работе. А тут можно думать о чем угодно. И Поавила думал. Думал о том, как всего месяц назад он уходил на Мурманку, полный радужных надежд, и как он вернулся обратно победителем. Победитель? Гм… Нет, это еще не совсем то, что должно было быть. И Поавила опять всадил лом под камень. Хотя эта работа и не была столь приятна его душе, как пахота, которой крестьянин отдается весь, забывая даже о самом себе, все же и она доставляла какое-то утешение и наполняла надеждой и верой в будущий день.
НА ЯСНЫЕ ВОДЫ
Книга четвертая
I
— От грехов очистимся… — прохрипел Пулька-Поавила, хлестаясь веником на полке бани. Когда из Кеми шли, вроде и комаров не было, а все тело чесалось.
— Подбрось-ка еще, — попросил Поавила сына, сидевшего на корточках на полу. — На таком слабом пару и кряхтеть не стоит.
Хуоти плеснул воды на зашипевшие камни и, наскоро окатившись, выскочил в предбанник.
Пулька-Поавила остался еще париться. В бане он чувствовал себя свободным. В бане и в лесу. «Да, надо бы новую баню срубить, — думал он. — Вон там, на самом берегу… чтобы ребята могли прямо с порога… бултых — и в воду… А где же Доариэ задерживается?»
Доариэ доила корову. Нагибалась она уже с трудом, но подоить корову было некому. Мустикки, повернув голову, смотрела на хозяйку жалобными глазами. «Как мы с тобой, голубушка, зиму-то проживем? — говорила ей Доариэ. — Угораздило же Поавилу вогнать гвоздь в копыто мерину…» Доариэ ни в чем не упрекала мужа. О мерине тоже никогда ничего не говорила. Ворчать она могла только вот так, наедине сама с собой.
Когда Доариэ вернулась из хлева, в избе никого не было. Ребята помылись и куда-то убежали. Даже грязное белье им некогда было прибрать. Бросили на лавку и убежали. Вот и стирка опять, надо управиться, пока залив не замерз.
Процедив молоко, Доариэ подошла к окошку. Не идет ли Поавила? Идет! Весь красный, как рак. Сгорбился, как старик. Доариэ бросилась ставить самовар.
— Да я его поставлю, — сказал Поавила, входя в избу. — Иди-ка ты в баню.
— Хватило ли пару? — спросила жена, продолжая возиться с самоваром.