Водораздел
Шрифт:
Вдруг Оксениэ сунула серп в суслон и, сказав Наталии, что идет готовить обед, поспешила к дому. Наталия сперва удивилась: до обеда еще было далеко. Но потом, увидев, что на дворе Пульки-Поавилы играют Насто и сын Евкениэ, поняла, в чем дело. Она уже и раньше замечала, что стоит хозяйке увидеть внука, как она сразу с лица меняется.
Оксениэ торопилась к дому, боязливо оглядываясь. Не дай бог, Хилиппа заметит…
— Ховатта, пойдем к нам.
Своего сына Евкениэ назвала Ховаттой в память о своей первой любви.
— Ну чего ты боишься, — сказала Оксениэ ласковым голосом маленькому Ховатте, который удивленно смотрел на нее, не двигаясь с места. — Я тебе дам шанежку. Пойдем и ты, Насто.
Ховатта пошел потому, что пошла Насто. Приведя детей к себе, Оксениэ взяла с полки две картофельные шаньги.
— Бери, внучек. Ешь и ты, Насто.
Пока дети ели, Оксениэ то и дело поглядывала в окно. «Только бы Хилиппа не пришел в избу», — думала она.
— А мама твоя где? — спросила она, когда Ховатта доел шаньгу.
— С Настиной мамой ячмень жнет, — ответил мальчик. — А почему ты плачешь?
Оксениэ взяла мальчика на руки и прижала к груди. Малыш растерялся и не знал, вырываться ему или нет. Насто тоже смотрела расширенными от удивления глазами.
Оксениэ увидела, что муж слезает с риги, и поспешила выпроводить детей.
— Ну идите, поиграйте. Потом снова придете.
Дети пошли, ничего не понимая. Только на дворе они почувствовали себя свободнее и вприпрыжку помчались домой. Ховатта тоже бежал домой: дом Насто был теперь и его домом.
Дома никого не было. Микки ушел пасти скот. Доариэ с Хуоти жали ячмень, мать Ховатты тоже пошла в поле. Хотя разум у Евкениэ помутился, все же бывали в ее безрадостной жизни моменты, когда она понимала почти все и могла работать. «Надо и дурочке потрудиться, а то к столу не позовут», — говорила она, отправляясь на работу. И работала она в такие минуты просветления весьма усердно. Сейчас на жнивье она тоже не отставала от Доариэ и Хуоти. Порой она отрывалась от работы, чтобы отогнать ворон, которые подлетали совсем близко и склевывали зерна со снопов. Вороны лениво поднимались в воздух и с карканьем летели к кладбищу. Рассевшись на высоких, шумящих на осеннем ветру елях, они с нетерпением поглядывали, выжидая, когда жнецы уйдут с поля. Но жнецы не уходили. Порой Евкениэ прерывала работу и, уставясь куда-то вдаль, начинала что-то высматривать, потом, засмеявшись чему-то, опять нагибалась и принималась за жатву. Доариэ уже привыкла и не тревожила Евкениэ, когда та удалялась в какой-то свой мир; она продолжала жать, занятая своими мыслями. Живот у Доариэ был уже большой и мешал нагибаться. Но не только о новой человеческой жизни, зревшей в ее чреве, думала жена Поавилы. Думала она и о своей нелегкой бабьей доле. Нет, она не сетовала, не проклинала ее, а только молила про себя, чтобы отец небесный не оставил их в беде. Доариэ так ушла в свои мысли, что даже вздрогнула от испуга, когда жена Хёкки-Хуотари окликнула ее из-за изгороди.
— Бог в помощь!
Доариэ не заметила, когда Паро с дочерью появились на своем поле. Хуоти, правда, видел, но сделал вид, что не замечает Иро. Девушка то и дело бросала с другой стороны, изгороди на него взгляды, стараясь обратить внимание на себя. «Какие они разные, Иро и Наталия», — подумал Хуоти. Наталия никогда в глаза не посмотрит, все стесняется, а Иро так та и при людях все на него глядит.
Паро подошла к изгороди и стала рассказывать новости.
— Говорят, она уже в Вуоккиниеми, — сообщила она с озабоченным видом.
Неведомая, страшная болезнь шла к ним из Кеми.
Хотя в их краях деревня от деревни находились за десятки верст и чтобы попасть из одной в другую, надо было проделать немалый путь по тайге или на лодке по озерам и рекам, все же вести о различных событиях неведомо каким образом распространялись удивительно быстро. Сперва в Пирттиярви долетел слух, что какая-то новая болезнь появилась в Паанаярви. Потом узнали, что она уже в Юшкозере. Как ниспосланное богом проклятие, поветрие неумолимо приближалось, и никто ничего не мог поделать. Теперь вот жена Хуотари откуда-то узнала, что в погосте умерло двое детей.
— Если бы свекровь моя была жива, — вздохнула Доариэ.
Они стали вспоминать, как покойная Мавра в свое время пыталась остановить оспу. Может, и эту болезнь удалось бы приостановить тем же способом?
В тот же вечер Доариэ нашла разбитый горшок и, наложив в него старой обуви и всякого прочего рванья, пошла с ним одна, тайком, за мельничный мост. На другой стороне реки она подожгла рваную обувь и прочитала над горшком заклинание, чтобы зараза не прошла через мост. Но тут на дороге со стороны погоста показался какой-то белофинн, и Доариэ не удалось довести дело до конца. Ей пришлось бросить все и вернуться домой через лес, чтобы никто не видел.
Рано утром она с Хуоти и Евкениэ снова пошла на жатву. Работать ей становилось все труднее, все чаще приходилось распрямлять затекшую спину.
В полдень на поле пришли меньшие. Ховатта бежал впереди, Насто шла сзади, с трудом переставляя ноги.
— Что с тобой, доченька? — заохала Доариэ. Лицо у девочки горело прямо огнем, как при большом жаре.
— Не знаю, — устало ответила Насто и заплакала.
— А-вой-вой! Вот и пришла… — запричитала мать.
Она ничуть не сомневалась, что это пришла к ним болезнь, о которой они только вчера говорили с Паро. Болезнь казалась тем страшнее, что не знали даже, как она называется. Знали только, что народу от нее погибло намного больше, чем на германской войне. И вот она пришла в Пирттиярви.
— Где у тебя болит? — спросила Доариэ, пряча серп в суслон.
— Плохо мне, — ответила Насто.
— А-вой-вой! — завойкала мать, взяв дочь за руку. — Ты же вся горишь. Пошли домой.
У Насто уже не было сил идти, и Хуоти понес ее на руках.
Укладывая больную дочь в постель, Доариэ думала, что вчера вечером она, видимо, сделала не так, как надо, было: то ли что-то не положила в горшок, то ли заклинание прочитала не так, как читала свекровь. Да и этот проклятый руочи появился так некстати… Это они, руочи, принесли с собой болезнь. Они же то и дело бегают на погост. Из деревенских вроде никто за последнее время не ходил туда…
А финн, который вчера помешал Доариэ, рассказывал в школе другим солдатам, как он отсиживался на хайкольском кладбище.
— Да, конечно, — издевался Рёнттю с нарочито серьезным видом, — поспешишь — людей насмешишь.
— Перкеле! — рассердился солдат. — Тебя бы тоже там понос пробрал.
Звали этого финна Большой Юсси. По внешнему виду он совсем не соответствовал своему прозвищу, зато на словах он был большим человеком. Даже самого Маннергейма он запросто называл Кусти и считал, что главнокомандующий недостаточно патриотичен. Будь он по духу настоящим финном, он бы не принял на службу в белую армию Финляндии русских офицеров. Из-за них-то он, Большой Юсси, и пострадал: как-то пообещал прикончить своего начальника-рюссю и совсем не добровольно оказался здесь, в дебрях карельских лесов. По духу Большой Юсси был такой же авантюрист, как и остальные, но храбрости у него теперь заметно поубавилось.