Водораздел
Шрифт:
— Отстань, бесстыдник. — Степанида вырвалась и пошла опять к буфету, ворча под нос: «При людях…»
— Вот ужо я расскажу Моариэ, — пригрозил Крикку-Карппа, щуря свои маленькие глаза.
— Ш-ш! — Теппана погрозил пальцем, потом показал на висевшую на стене фотографию. — Поглядите-ка сюда.
На снимке были два бравых солдата. Один сидел, другой стоял, опустив руку на плечо товарища.
— Да это ты, — Пулька-Поавила узнал в одном из солдат Теппану.
— Хороший был товарищ, — вздохнул Теппана. — Только сложил голову… А за что?
На глаза Степаниды навернулись слезы.
— Принеси и себе чашку, — сказал ей Теппана. — Выпьешь с нами, помянем Николая. Да не реви ты, слезами горю не поможешь…
Крикку-Карппа, морщась, отодвинул свою чашку: «Не могу я…» Поавила выпил. За упокой души погибшего солдата он не мог не выпить. Ведь где-то там сложил голову и его старший сын. А теперь и он сам тоже отправляется в опасный путь. Кто знает, может, и ему не суждено добраться до дому.
— Вот приедем домой и опять свою власть установим, бедняцкую власть, — сказал Теппана, утирая губы рукавом рубахи. — Шкуры-то своей мы не продали, хотя и в чужой шкуре ходим.
«Как знать, — подумал про себя Пулька-Поавила. — В отряде разное толкуют. Один одно, другой другое».
— И Пекку они забрали, — сказал он.
— Забрали и выпустили, — ответил Теппана. — Пришлось выпустить, потому что мы потребовали. А то б мы им такое устроили…
Пулька-Поавила был рад, что мужики из отряда сделали то, что он сам собирался сделать в Кеми. «Выходит, они за права человеческие борются», — подумал он о легионе с возросшим уважением.
Пекку действительно освободили. Обращение правительства Советской России к британскому правительству с нотой протеста по поводу убийства руководителей Советской власти в Кеми, прибытие в Попов-остров представителей Архангельского губсовета, возмущение, которое вызвали злодеяния белогвардейцев и их заморских «союзников» среди населения — все это заставило командование оккупационных войск маневрировать. Всю вину оно свалило на некоторых распустившихся солдат и офицеров. Новый начальник гарнизона Пронсон вызвал к себе коменданта Кеми Тизенхаузена и отчитал его, порекомендовав избегать таких методов, которые могут повлечь за собой разногласия среди своих. Солдат, совершивших изнасилование, отправили на фронт, а арестованных освободили. Сделано это было для того, чтобы успокоить возмущенных рабочих.
— Пекка теперь в отряде, — продолжал Теппана.
— Вступил, значит?
— Пришлось. А то бы не выпустили, — ответил Теппана.
Вот оно что! Это дополнение Теппаны испортило радужное настроение Пульки-Поавилы.
Финские буржуи решили воевать… —затянул Теппана. — Ну мы этих вояк… Дьявол побери… штыком: раз — и в брюхо. Таков приказ.
— Скоро ли выступим? — спросил Поавила.
— Утром узнаете, — ответил Теппана с загадочной улыбкой.
В избу вбежал сын Степаниды. Теппана подозвал мальчика к себе и, зажав ладонями его голову, пошутил:
— Этот Коля парень что надо: голова как репка, лоб что у быка — крепкий, а брюхо как у генерала.
Все засмеялись, а Коля спросил:
— У тебя есть пустые патроны?
— Пока нет, но скоро будут, — ответил Теппана.
— А куда же девался Тимо Малахвиэнен? Что-то о нем не слышно ничего, — спросил Пулька-Поавила.
— Его расстреляли в Кеми, — сообщил Теппана. — Еще весной, когда Советы были. Руочи послали его шпионом.
От этого известия, вернее от того, что Теппана сообщил его таким беззаботным тоном, Пульке-Поавиле стало совсем не по себе, и он заторопился уходить.
— Пора. А то отделенный подумает, что мы сбежали.
— Попейте еще молочка, — предложила им Степанида и принесла по новой кринке молока.
Мужики опорожнили кринки, вытерли молоко с усов, поблагодарили и пошли.
На обратном пути Пулька-Поавила сидел на веслах, Крикку-Карппа правил.
— Ты заметил, как Теппана со Степанидой-то, а? — спросил Крикку-Карппа. — У самого дома баба да ребенок.
Крикку-Карппа был человеком набожным и такие вещи он не одобрял. Поведение Теппаны не укладывалось в старые добрые традиции. Кроме того, эти его разговоры о штыках, всаженных в брюхо, о расстреле Тимо оставили у Крикку-Карппы на душе нехороший осадок, и Теппана представлялся ему теперь только в плохом свете. Пульке-Поавиле тоже не понравилась развязность Теппаны, но они оба решили, что Моариэ говорить ни о чем не стоит.
На следующий день рано утром Теппана со своими разведчиками прибыл на трех лодках к Вочажу. Быстро перетащив лодки в верховье порога, они вновь погрузили в них свои тяжелые рюкзаки и отправились дальше, навстречу неведомой судьбе.
— Кланяйся там нашим, — крикнул Поавила Теппане, уже вскочившему в лодку.
— Поклоны-то обязательно дойдут, — сказал Теппана, усаживаясь на корме. — Ну, владыка ветров, помоги гребцу, пособи веслу.
Лодка отошла от берега.
В полдень на Вочаже стало еще оживленнее и шумнее. Одна за другой подходили лодки из Зашейка. Их было немало: ведь в поход отправлялись две роты отряда. Часть штаба и солдат оставили в Кеми как бы заложниками, чтобы отряд не вздумал разбежаться по лесам или повернуть оружие против тех, кто его ему дал. Кроме того, остались заболевшие «испанкой» — так называли свирепствовавшую в Кеми болезнь. Часть людей пришлось оставить на Вочаже — охранять склады отряда. Получилось так, что Пулька-Поавила отправился на первых лодках с грузами, а Крикку-Карппе приказали остаться. Он не знал, радоваться этому или печалиться. Хотя лодки с грузами и шли в арьергарде отряда, все же никто не мог быть уверен, что противник не оставил засады. Вдруг откуда-нибудь с берега из-за ели грянет выстрел и… А, с другой стороны, хотелось скорей попасть домой.
— Скоро начнут жать ячмень, — вздыхал Крикку-Карппа, почесывая затылок.
— Служба есть служба, — отрезал отделенный. — Да ведь бабы и раньше жали ячмень.
Пришлось Крикку-Карппе остаться на Вочаже. С печальным видом он стоял и смотрел, как Пулька-Поавила сел, в лодку и вместе с другими пожилыми мужиками отправился в путь. Вот уже его лодка скрылась за излучиной.
Теппана со своими людьми, плыл уже далеко впереди. Настроение у разведчиков было приподнятое. «Нечасто идут в наступление вот так, как мы, повернувшись спиной к противнику», — смеялись они, налегая на весла.
Река Кемь и ее берега были давно знакомы этим мужикам: многие из них еще в довоенные годы промышляли здесь извозом и работали на сплаве. Кто знает, может быть, именно кто-то из них срубил или доставил на берег реки вон те бревна, застрявшие на камнях бог весть еще когда. А вот стоявшую на мысе «контору», как в этих местах называли избушку, в которой останавливался подрядчик, никто из них не ставил: эта древняя развалюха была построена еще в те времена, когда здесь в береговых лесах только начиналась заготовка древесины. Места здесь были не очень богаты лесом, все, что можно было вырубить, вскоре вырубили, и из года в год лесозаготовки переносились все выше по течению реки, все ближе к верховью, к их родным местам, куда они сейчас возвращались с оружием в руках.