Водораздел
Шрифт:
— Ну, что скажешь, товарищ председатель? — спросил Кремнев Закиса, когда тот ознакомился с решением собрания венехъярвцев.
— По-моему, в резолюции съезда сказано достаточно ясно, что делать, — сказал Закис.
Съезд в одном из пунктов резолюции дал новому исполкому право мобилизовать на территории уезда годных к несению военной службы мужчин для нанесения решающего удара по белофинским захватчикам. Так что для Закиса вопрос был ясен. Но где взять оружие? Еще месяц назад в Кеми были и люди и оружие. Но после того как белофинны были отогнаны, новых попыток нападения они не предпринимали, и жизнь в городе вошла в мирное русло. Вооруженные красногвардейцы, прибывшие из других мест — Сороки, Шуерецкой, Энгозера, — вернулись домой. Ледокол «Микула Селянинович» тоже ушел обратно в Архангельск. В Кеми, кроме красноармейцев Донова, был лишь небольшой отряд красногвардейцев-железнодорожников.
— Харьюла говорил, что белофинны бросили в Подужемье воз винтовок, — сказал Теппана.
— Воза винтовок мало, — заметил Донов, до сих пор сидевший молча.
Ему решение этого вопроса представлялось более трудным, чем остальным. И главная трудность была, не в том, что не хватало оружия, а в том, что на севере назревали грозные события, о которых в Кеми могли судить пока лишь по доходившим сюда самым разноречивым слухам. Прошел слух, что союзники высадились в Мурманске, чтобы вместе с большевиками не допустить вторжения немцев и финнов на Мурманскую железную дорогу. Ходила молва, будто сербов, прибывших с англичанами, думают переправить на Балканский фронт. Всякие были слухи, и, судя по всему, кое-кто распускал их преднамеренно, чтобы скрыть действительное положение вещей. Положение осложнялось еще и тем, что союзники, как говорили, высадились с разрешения местных советских властей. Удивляло Донова и молчание Нацаренуса. Говорили, будто Нацаренус от имени народного комиссара иностранных дел Троцкого дал союзникам разрешение высадиться в Кандалакше. Но с какой целью? То, что Харьюла смог рассказать о визите союзных офицеров в Северный финский легион, еще больше насторожило Донова. Он ясно видел, что на севере сгущаются зловещие тучи, понемногу надвигаясь и на Кемь. Поэтому он осторожно заметил Ховатте, что, по его мнению, надо было бы выяснить, какими силами располагают оставшиеся в приграничье белофинны и чем они там занимаются.
— Верно, — подхватил Ховатта и с видом знатока заметил: — Без разведки, конечно, соваться туда не стоит.
— Мне стало известно, что белофинны собираются в Иванов день устроить в Ухте какие-то большие празднества, — продолжал Донов. — А что если мы пошлем туда кого-нибудь под видом гостя?
— Я готов хоть сейчас пойти, — загорелся Теппана.
— А тем временем мы постараемся достать оружие и проведем подготовительную работу среди карелов на Мурманке. Но в то же время нельзя оставлять без достаточной охраны и железную дорогу…
Донов и Закис ушли вместе с Ховаттой и Теппаной.
Когда утром за чаем Лонин сказал матери, что ему предстоит поездка в Соловецкий монастырь, мать испуганно посмотрела на него.
— В монастырь? Зачем?
— Хлеб реквизировать у монахов.
— У монахов?!
Блюдечко в руках матери задрожало и стало медленно опускаться на стол, словно старческие морщинистые пальцы не в силах были удержать его тяжесть.
Николай Епифанович догадывался, почему мать так встревожилась. Мать никогда не говорила ему, кто его отец, но от людей он слышал, что отец его живет в Соловецком монастыре. Когда Лонин был маленьким, в деревне его дразнили пригулышем. Чем старше он становился, тем больнее было слышать ему эти слова. У всех его сверстников были отцы, только у него не было. Когда он стал юношей, из-за того, что у него не было отца, многие деревенские девушки избегали его. Только Шурочка не избегала. Шура-Шурочка… Но когда он пришел к ним свататься, его не пустили на порог, а Шуру заперли в горенке. И все потому, что он незаконнорожденный сын бедной батрачки. Лонину вовек не забыть, как горько рыдала Шурочка в своей горенке, когда он уходил. Он был в таком ожесточении, что готов был на самое ужасное — на поджог, даже на убийство, но, к счастью, вовремя опомнился и взял себя в руки. Он вернулся домой, где мать уже готовилась к встрече с молодой невесткой, успокоил расстроенную мать и попросил собрать ему кошель. В тот же вечер он покинул деревню. Ушел куда глаза глядят. Так лучшие годы молодости и скитался с места на место. Столярничал, строил дома, батрачил. Когда началось строительство Мурманской дороги, он тоже перебрался туда. Мать свою он не забыл, посылал ей то немножко денег, то платок, то еще что-нибудь. Однажды он услыхал от кого-то, что Шуру против ее воли выдали замуж и она умерла в родах. Эх, Шура-Шурочка!.. Потом он встретил Кремнева и благодаря ему стал смотреть на многое совершенно другими глазами. Жизнь предстала вдруг в ином свете, к он начал понимать ее. Понял он и то, что не мать была виновата в его несчастье. Ведь он был матери дороже всего на свете. Обосновавшись в Сороке, он при первой же возможности съездил за матерью и попросил у нее прощения за все. Мать плакала, гладя его преждевременно поседевшую голову. С тех пор они жили вдвоем.
— Не езди туда, — попросила мать.
— Почему? Хлеб нужен для Петрограда. Там люди голодают.
Одним из вопросов, обсуждавшихся на уездном съезде, был вопрос об оказании помощи голодающему Петрограду. Несмотря на сопротивление эсеров, кричавших: «Мы и сами голодаем», съезд большинством голосов принял решение помочь Петрограду, и на первом заседании исполкома это дело было поручено Лонину.
Мать хотела что-то сказать, но ее сморщенные бескровные губы задрожали, и она отвернулась. Лонин, погладив мать по плечу, тихо сказал: «Надо ехать». Закрывая за собой дверь, он услышал, как мать, всхлипывая, проговорила ему вслед: «Да сохранит тебя господь, сынок…»
Весь день Лонин провел в приготовлениях к отъезду. Наконец, все было готово и на следующее, утро бывшая стюартовская «Чайка» подняла якоря и вышла с Молчановского острова в открытое море.
Погода выдалась на славу — теплая и солнечная. Дул попутный ветерок, но море было спокойно и пароход почти не качало. На Сорокской губе было полно рыбачьих карбасов, и Лонин порадовался, что столько народу выехало на тони. Если бы он знал, что, стараясь отправить как можно больше людей на море, хозяева этих рыбацких ёл помышляли не столько о том, чтобы побольше наловить сельди, сколько о том, чтобы в деревнях оказалось поменьше мужиков, стоявших за советскую власть. Вдохновленные вторжением белофиннов и появлением на Мурмане союзников, местные богатеи воспрянули духом и решили, что скоро пробьет их час.
Сорока давно уже скрылась из виду. Вдали смутно виднелся остров Жужмуй, на котором стоял бог весть когда построенный маяк. Вспомнилась одна печальная история. В 1873 году поздней осенью вдруг маяк погас. Не зажегся он и на следующий день. Когда поехали узнавать, нашли сторожа маяка и всю его семью мертвыми. Умерли от цинги… «Как-то там сейчас?» — подумалось Лонину, и он мысленно обругал себя за то, что до сих пор не удосужился позаботиться о маяке.
К вечеру они добрались до Соловков.
Лонин раньше не бывал в Соловецком монастыре и поэтому все на острове ему было внове: и массивные крепостные стены с вмятинами от пушечных ядер, которыми английские военные корабли обстреливали монастырь во время Крымской войны, и золотые купола каменных церквей, где монахи как раз совершали вечернее богослужение, и настоящая гостиница с рестораном, где их поместили.
— Как ты попал сюда? — спросил Николай Епифанович у краснощекого паренька лет шестнадцати-семнадцати, пришедшего подмести их комнату.
— Родители послали, — ответил парень. — Я на санках с горы катался и ушиб ногу. Она никак не поправлялась, так меня пообещали богу…
Только теперь Николай Епифанович заметил, что паренек прихрамывает.
— Ты откуда сам-то? Не из Заонежья? — спросил он. Выговор паренька показался ему знакомым.
— Да, из Кузаранды, — ответил тот. Потом поднял голову и, словно оправдываясь, сказал: — Я трудник.
И он рассказал, что в монастыре, помимо четырехсот десяти монахов, живет более двухсот трудников. В большинстве своем это молодые парни, из-за болезни или какого-нибудь иного несчастья «обещанные Христу». Они выполняют все тяжелые работы: заготовляют сено для монастырского скота, целыми днями работают на огородах, ловят рыбу на море, ездят на Заячий остров за грибами, работают столярами и сапожниками. К счастью, им теперь не надо варить соль, как бывало когда-то раньше, правда, очень давно…
— А вы когда думаете обратно ехать? — спросил трудник.
— А что? — заинтересовался Николай Епифанович. — Хочешь поехать с нами?
Парень молчал, опустив голову.
— А нога-то поправилась? — спросил Николай Епифанович.
— Зимой здесь были красноармейцы, — неожиданно сказал трудник.
Николай Епифанович слышал, что по пути в Кемь ледокол «Микула Селянинович» останавливался на Соловках. Поговаривали даже, что капитан нарочно задержался здесь. Впрочем, кто его знает. Может, действительно, ледокол опоздал потому, что лед оказался слишком толстым. Часть красноармейцев заночевала тогда в монастыре. Их поместили в пристройках, где жили трудники. От них-то трудники впервые и узнали, что в России теперь новая власть, власть трудового народа (монахи, конечно, уже раньше слышали об этом, но держали это в тайне от трудников). О многом рассказали тогда красноармейцы этим паренькам, истосковавшимся по дому, по родным местам.