Волчица
Шрифт:
И среди них, беспрепятственно снуя взад и вперед, носились зловещие птицы – парижские рыбные торговки, приветствуемые со всех сторон сочувственными криками и шутками, более недвусмысленными, нежели изысканными, от ответов на которые огнем горели уши, и кровь холодела в жилах. Статные, широкоплечие фурии, сильные, мускулистые, с мощной грудью и могучими локтями, опаленными солнцем, покрытые веснушками, с загорелыми руками, более способными душить, нежели обнимать, с голосом осипшим от крика, непогоды и пьянства. Некоторые, из более молодых, имевших претензии на красоту, были одеты в атласные платья неизменно черного цвета и самого лучшего шелка; но все сохранили настолько женского кокетства, что носили какие-нибудь украшения и старательно убирали свои волосы; самые оборванные и наименее трезвые могли похвалиться парой золотых серег и блестящими черными косами, тщательно заплетенными и разглаженными.
– Ну что, дитятко? – воскликнула одна из самых деятельных, сиплая, широкоплечая фурия, заглядывая в лицо испуганной молодой девушки, в черном платье, дрожавшей на руке рослого, сильного мужчины. – Что ты тут делаешь, забившись в такую толпу? Ступай лучше домой; ступай домой, говорю тебе, и вари свой суп. Мы тут не шутки шутить пришли… Если тебе хочется есть, так можешь получить сегодня кровь на ужин! Слышишь ты, красавица, кровь на ужин!
– О, Пьер, она пугает меня, – шепнула молодая девушка, ближе прижимаясь к руке своего покровителя и отвечая на заманчивое приглашение старухи бледным лицом и полными ужаса глазами.
Для Розины истекшая зима была полна событий; полна перемен, волнений, горя, утешения, лишений и счастья, которые сделали ее еще красивее, наложив печать мысли и чувства на ее невинное личико. Пьер, работавший, как лошадь, с тем же усердием и неутомимостью, стал зарабатывать так много тотчас по приезде в Париж, что мог уже доставить приличное жилище своей будущей жене. Они давно бы и повенчались, но суровая зима тяжело отозвалась на расстроенном здоровье бабушки, и старуха умерла за неделю до дня, назначенного для свадьбы. Потом наступил неизбежный период траура, правда сокращенный в виду особых обстоятельств, потому что, как Пьер основательно доказывал, теперь более чем когда-нибудь, для молодой девушки нужен был покровитель и собственный кров. Отец Игнатий со своей стороны, замолвил слово, точно также как Леони, имевшая к тому может быть свои собственные, тайные причины, Розина послушалась общего совета и согласилась. Свадьба их назначена была на другой день, а пока Пьер повел ее погулять в ясное весеннее утро, с тем радостным чувством праздника, которое нигде может быть, не бывает так сильно и увлекательно как во Франции.
Правда, досадно было застрять в тесной, узкой улице, когда тянуло в сад и поля, но, тем не менее, зрелище представлялось и здесь оживленное и занимательное, и если бы не непристойные речи торговок, довольно приятное.
Розина робко жалась к своему покровителю, а заговорившая с ней женщина, все смотрела ей в лицо с каким-то сострадательным и недоумевающим любопытством.
– Ты меня удивляешь, малютка, – сказала она, пристально и бесцеремонно разглядывая ее. – Я не знаю, что и подумать о тебе – такая черноглазая, да белолицая. Проклятая маленькая аристократка! Нет, нет, я ведь шучу. Тетушка Буфлон любит пошутить! Называй меня тетушкой, малютка. Я люблю это.
– Я боюсь, – робко отвечала Розина.
– Боишься! Что за вздор! Чего тебе бояться с этим статным молодцем об руку? Нет, ты не из тех, что выходят на улицы искать себе мужа. Оттого-то я и посылаю тебя домой. Уводите девочку прочь, гражданин, говорю вам! Я бы сама провела тебя сквозь толпу, протолкнулась бы своими широкими плечами, только не могу оставить своего места, мне приказала сама Волчица!
– Волчица! – с удивлением повторила Розина. – А вы знаете ее?
– Я покажу ее тебе через пять минут… Видишь ты этот шест над вывеской цирюльника? Там сейчас будет висеть красная шапка. Это сигнал; после того уж недолго дожидаться.
Хотя любопытство и не составляет нераздельного достояния того или другого пола, но, во всяком случае, это одна из слабостей, которым женщины поддаются особенно легко. Розина много бы отдала, чтобы сидеть теперь спокойно дома. Она боялась толпы, шума, суматохи, не была уверена в собственной безопасности и, больше всего, боялась этой ужасной женщины, говорившей с ней; но не могла противостоять искушению увидеть Волчицу, которую до тех пор знала только в ее домашней жизни, при выполнении ее общественных обязанностей, о которых она говорила всегда с такой гордостью.
– Пьер, – шепнула молодая девушка, – я бы хотела побыть здесь еще немного. Я бы хотела посмотреть, что Леони будет делать со всей этой толпой. Она, верно, скажет им речь? Как-то она будет одета! – и Пьер, уверенный в своей силе, чувствуя к тому же, что сегодня, более чем когда-нибудь, всякое желание его невесты должно быть законом, охотно остался.
Не прошло и получаса, как толпа, все время прибывавшая из всех соседних улиц и переулков, глухо заволновалась, очевидно, под влиянием новой волны возбуждения. Если бы не сильная рука Пьера, Розина была бы унесена ее течением.
– Вот! – воскликнула старуха, толкнув Розину своим здоровенным локтем. – Что я говорила? Трепещите тираны! Это шапка свободы!
Грязный шерстяной колпак, скорее малиновый, чем красный, заболтался над вывеской цирюльника. Насколько Розина могла судить по движению голов, толпа принялась плясать вокруг него с отвратительными криками и жестами, от которых кровь стыла у нее в жилах.
– Знаешь, как это называется? – со смехом заговорила торговка, забавляясь страхом молодой девушки. – Это не придворный менуэт, нет – это танец народа – карманьола!
И упершись в бока своими здоровыми кулаками, она забила такт ногой, как будто сама была не прочь пуститься в воинственную пляску, если бы хватило места.
Но вот послышались новые приветственные крики на соседней улице, переходившие в восторженный рев, по мере того как громче и громче подхватывались близстоящими, и толпа расступилась, давая дорогу триумфальной колеснице, то есть, другими словами, извозчичьей карете, с сорванной крышей, запряженной, вместо четвероногих, двуногими животными. На ней стояла Леони, вся в белом, с венком из красных цветов на голове, наклоняясь, время от времени, чтобы сказать несколько слов кому-то, сидящему у ее ног, но еще невидимому толпе.
– Смотрите! – воскликнула толстая торговка, дрожа от волнения, – вот она сама, вот Волчица! Смотри на нее, дитятко. Да здравствует Волчица, царица Свободы – единственная царица, которую мы будем иметь!
Колесница остановилась шагах в двадцати от них, и Леони сошла с нее среди восторженных кликов толпы. Народ толпился вокруг нее, бросал цветы к ее ногам, теснился вперед, чтобы пожать ей руку, а некоторые, самые восторженные, и в особенности мужчины, целовали полы ее платья.
– Вот каких нам нужно! – восклицала соседка Розины, задыхаясь от крика, – и сердце, и голова, и храбрость; не такой пугливый мышонок как ты! Эта поведет настоящих людей, да! Да что такое мужчины? Если бы она согласилась вести нас сейчас, сегодня, меня и пятьсот моих товарок, мы бы своими собственными ногтями выцарапали австриячку из Версаля и привели бы ее в Париж, живую или мертвую.