Волчица
Шрифт:
Изнемогающая и истомленная, она почувствовала, наконец, что давка как будто несколько ослабевает и заметила, что недалеко уже до конца этой узкой и тесной улицы. Если б удалось только достигнуть угла, думала она, наверное, там найдется несколько вершков свободного пространства и глоток свежего воздуха! Силы быстро изменяли ей. Она чувствовала то же, что пловец, который готов уже сложить свои усталые руки и безропотно пойти ко дну, но видит невдалеке берег, плотину дома и детей, играющих на берегу…
Жестоко, если в эту минуту, безжалостный отлив унесет его обратно в море, как былинку водоросли!
А
Зажатая, разбитая, перепуганная и трепещущая, как доведенное до крайности дикое животное, но тем не менее пытающееся отчаянно устоять на ногах в борьбе за свою жизнь, Волчица была принесена толпой чуть не в самые объятия Пьера, который, пользуясь своим преимуществами необычайного роста и силы, стоял как скала впереди Розины, заслоняя ее от слишком сильной давки. Леони ловко проскользнула за его спину и увидела, что молодая девушка близка уже к обмороку от жары, усталости и страха перед новыми ужасами взрыва порохом для которых, конечно, не было и тени основания. Розина повернула к Волчице свое бледное лицо, как бы узнав ее, но глаза ее были тусклы и почти переставали различать предметы.
– Пьер, спаси меня, – прошептала она. – Я задыхаюсь, я умираю!
Пьер напрягал всю свою энергию для последнего, нечеловеческого усилия. Детски беспомощная, бесхитростная просьба проникла в самую глубину его сердца.
– Я высок ростом и силен, – сказал он, наклоняя свои плечи, так как не было возможности повернуться, чтобы взглянуть на нее, – обними меня обеими руками за шею, и я вынесу тебя на плечах. Крепче, смелее, Розина; это наше единственное спасение.
Но Розина успела уже лишиться чувств. Она неслышно скользнула на землю, и Волчица стояла на ее месте.
Она приняла приглашение Пьера, обращенное к Розине и быстро проворно, охватила его шею, так чтобы он не мог видеть ее сильных, белых рук, крепко стиснутых под его подбородком. Пьер двинулся вперед со своей драгоценной ношей, медленно, но твердо, и неустанно разрезая толпу, как корабль разрезает волны.
Угрызение совести заставило Леони обернуться назад, чтобы посмотреть, что сталось с Розиной. Но это было все равно, что искать глазами камень, брошенный в воду.
Таким образом, медленно подвигаясь вперед, они достигли конца узкой улицы, повернули за угол и вышли на свободное пространство, где даже Пьер остановился не без удовольствия, чтобы освободиться от своей добровольной ноши.
В одно мгновение, Волчица была уже на ногах и смотрела на него с веселой улыбкой.
– Благодарю вас, месье, за вашу любезность. Вы оказали мне неоценённую услугу, до свиданья.
– Пресвятая дева! – воскликнул Пьер. – А где же Розина?
– Она осталась в толпе, шагах в пятидесяти отсюда. Я видела, как она упала в обморок. Не можете ли вы опять протесниться назад и вынести ее оттуда?
Но Пьер не отвечал ни слова. Глаза его неподвижно, пристально устремились вперед; нижняя челюсть отвисла, и лицо приняло серый безжизненный оттенок как у мертвеца.
Глава шестнадцатая
Ружья, сложенная в козлы, там и сям разбросанные портупеи, сильный запах табака и глиняных трубок в духоте тесного жилища; с полдюжины человеческих фигур в шинелях, растянувшихся на пологих досках, заменяющих солдатам кровати; сержант, пьющий что-то из жестяной манерки, и закованный в кандалы арестант, сидящий неподвижно и бессмысленно уставившийся на серую штукатурку стены, – это караульный дом фландрского полка.
Арестант, видный молодой человек, необычайных размеров и силы, а между тем он дал солдатам взять себя, не пытаясь даже сопротивляться. Со времени своего ареста, он не ел, не пил, не говорил ни слова и отказывался от табака во всех его видах. Он сидит неподвижно, глядя пристально на безмолвную стену. Солдаты не знают, что и подумать о нем. Глуп ли он этот чудак, или необыкновенно хитер? Идиот, сумасшедший или шпион? Они немало видели бунтовщиков на своем веку: немало пристреливали их, немало ранили и водили в тюрьму, но никогда не встречали ничего подобного. Несмотря на это, они охотно приютили его у себя в караульном доме, пока его не возьмут у них и не уведут куда следует. Арестант этот – Пьер Легро.
Один из спящих солдата, проснулся, зевнул, потянулся и начал набивать свою коротенькую, закопченную трубку.
Затянувшись раза два-три, он, очевидно, почувствовал себя совершенно посвежевшим, положил зажженную трубку в карман, встал, взял с козел свое ружье и принялся вытирать его душистым маслом и грязной тряпкой, напевая в то же время одну из многочисленных веселых песенок, бывших в то время в ходу во французской столице.
Но пение его вскоре было прервано целым потоком недовольных замечаний со стороны его товарищей, и в особенности тех, покой которых он нарушил.
– Да замолчи ты, канарейка! – воскликнул один.
– Я бы проспал до смены, – проворчал другой.
– Убирайся ты ко всем чертям! – закричал третий.
– Только что начал видеть во сне мамзель Терезу, и вдруг он будит меня своей проклятой республиканской песней! Пусть он за то попотчует нас всех табаком, братцы!
– И вовсе это не республиканская песня! – протестовал певец, продолжая полировать свое ружье. – Ты знаешь, какой я верноподданный. Я как де Фавра – роялист пуще самого короля!
– Не республиканская? Что ты скажешь, сержант? По-моему республиканская. Да вот спросим арестанта; он – якобинец, ему лучше знать.
– Не могу добиться от него, ни слова. Я уж предлагал ему вчера и табак, и вино, и водку, пока вы тут храпели, и он мне даже спасибо не сказал. Ишь, бедняга! Он должно быть не в своем уме.
– Ты бы не то еще сказал, если бы видел, как мы брали его вчера: и слеп, и глух; шарит себе руками по мостовой и кружится на одном месте, точно собака, перед тем как лечь. Однако, сильный же какой! Ведь он совсем было вырвался от нас, от меня, Ленуара и Бутена, как от малых детей; а потом сам прибежал на прежнее место, и когда мы взяли его, пошел с нами тихо, как ягненок.