Волчица
Шрифт:
– А чем он был вооружен? Он не дал бы себя взять, если бы ему дали хороший штык в руки.
– Ничем; ни даже зубочисткой. Я и не верю, чтобы он был из «красных»; оттого-то мне и жаль его. Верно, будет та же старая история.
– Как так старая история?
– А так вот: составят протокол, спросят, что может подсудимый сказать в свое оправдание? Молчит! Сейчас направо кругом, марш! Десять рядов, шелковый платок на глаза, залп и – трах! не успеет еще дым рассеяться, как уж его поминай, как звали!
– Разве он не дрался? А как же капрал Крокар говорил, что видел его на баррикаде.
– Капрал Крокар – дурак. Они не успели и построить-то баррикаду. Я готов побожиться, что «красные» вовсе не хотели драться, после того как мы вытеснили их с площади.
Должно быть, они знали, что у старого «Людоеда», два шестифунтовых в запасе.
– А нам так горячо пришлось на улице Вязальщиц; правда, нас было всего унтер офицерский караул и это случилось совсем неожиданно. Улица узкая, однако, мы держали твердый фронт, отступая уступами. Счастье еще, что они не засели в домах. Нет хуже этого в уличном бою, братец. Какая-нибудь баба и может тебе попасть в маршала.
– Ну, уж у меня бы несдобровать этой бабе. Нужно поджигать дома, вот и все. Этот ваш первый залп и разбудил нас в казармах. Вы, я думаю, слышали, как у нас трубили сбор?
– Нам не до того было. Эта вот моя женка немало задала мне работы. Ишь, как блестит, как маслом-то смазал! Ну, уж и я не давал маху, братец. Прицелишься, смотришь, и еще один валится! У меня была дюжина зарядов в сумке, и я думаю: ни один не пропал даром.
– Отчего же неприятель не зашел вам в тыл с другого конца улицы?
– Э! мы бы обернулись к нему лицом и продержались пока бы вы не пришли к нам на выручку. Фландрский-то полк, я думаю, может драться и с тылу.
– С фронта, с фланга, с тыла, как угодно. Нам это нипочем. В сомкнутом ли, в рассыпном ли строю, в колоннах или разомкнутые, все равно, хоть вверх ногами, если хочешь. Не в этом дело, я говорю, что это была просто рекогносцировка. Оттого-то мы и взяли этого беднягу так легко. Правда, он убежал от своих и прямо к нам в руки, но ведь там была не одна сотня санкюлотов на расстоянии всего пистолетного выстрела, и им не трудно было бы отбить его у нас.
– Санкюлоты ничего не смеют против регулярных. Дай мне роту фландрского полка, и я тебе дочиста вымету всех «красных» из Парижа. Уж не стану просить ни телохранителей, ни швейцарской гвардии, ни одного взвода!
– Однако старый Безанваль отказался двинуться с места без орудия; а он, я думаю, знает дело не хуже тебя. Эти штатские страсть не любят пушек. Знают, что тут зонтиком не прикроешься!
– Однако мы обошлись и без артиллерии. Вы заняли после нас то место, где мы дрались; я думаю, нашли немало убитых.
– Чисто было сделано, что и говорить, а только неприятель успел убрать большую часть своих убитых, благодаря этим ведьмам-торговкам. Они образовали фронт и прикрывали отступление не хуже любого гренадерского полка!
– У! Бабы страсть как дерутся, если их разгорячить! Из них вышли бы солдаты, каких лучше и не надо, только невозможно командовать ими. Вы верно нашли этого приятеля среди баб? Они ведь любят таких: большой, видный из себя, сильный и глуп, как котёл.
– Нет, он был совсем один и все шарил чего-то по земле. Как увидел нас, бежит к нам и хочет что-то сказать, и не может; разевает рот, задыхается, лицо все перекосило; вот он у нас уж двое суток в караульной, а кажется и слова не промолвил.
– Давай-ка, попробуем его опять…
Но в эту самую минуту послышался топот лошади, потом оклик часового у ворот и команда «караул вон!». Люди схватились за оружие, выровнялись, отдали обычную честь приехавшему осмотреть их пост офицеру и поспешили обратно в караульный дом, не или, лучше успев вызвать всем этим шумом и суматохой из оцепенения своего пленника. Впрочем, он перестал уже служить предметом общего интереса. Жизнь солдата так полна постоянных и быстро сменяющихся приказов, что все внимание его должно быть обращено на ближайшее будущее. Несколько слов, сказанных сержантом, обратили мысли каждого из них на предстоящее им немедленное передвижение – известие с радостью принятое всеми.
– Живее, ребята. Надевай ранцы! Смирно! Капрал Крокар, назначь четыре ряда для конвоирования арестанта, ты отвечаешь мне за него. Караул, ряды вздвой! Марш!
И не прошло пяти минут, как караул быстро шагал уже на соединение со своим полком, получившим в это утро приказание идти в Версаль.
Среди всеобщего переполоха, произведенного последними беспорядками, и опасений даже за личную безопасность королевской фамилии, люди, знавшие о враждебном настроении столицы, и понимавшие к чему оно может привести, думали не столько о наказании виновных, сколько о мерах, необходимых для безопасности августейших особ, против которых и были направлены эти беспорядки. Что касается до Людовика XVI, то он, со своей стороны, готов был оставить дворец без всякого прикрытия и продолжал бы охотиться, есть и пить, чинить и делать замки с непонятным спокойствием, совершенно необъяснимым в такое время, когда в каких-нибудь трех милях оттуда волнующаяся чернь шумно требовала его крови. Если его природная беспечность и леность и делала его равнодушным к собственной безопасности, то, тем не менее, удивительно, что он, как любящий муж и нежный отец, совершенно игнорировал опасность, угрожавшую его семейству.
Может быть, он не мог, не хотел верить в непримиримую ненависть тех, к кому он питал такую искреннюю, чисто отеческую привязанность, ради кого он охотно готов был принести в жертву собственный комфорт и удобства, как например хотел расплавить свое столовое серебро, чтобы облегчить бедствия голодающих, истомленных суровой зимой. Может быть его сонливый темперамент, боявшийся всякой инициативы, не позволял ему прямо и смело взглянуть в лицо обстоятельствам и делал из него труса там, где недостаточно было одного пассивного геройства, а необходимо было дело. Каковы бы ни были причины, достоверно одно, что в течение всей его злополучной карьеры, при самых горьких испытаниях, в самые критические минуты, его нельзя было вызволить из апатии и заставить поднять руку в собственную защиту.
Парижская чернь, возбуждаемая герцогом Орлеанским, не довольствовалась оскорблениями, которыми она осыпала голову короля, прозванного ею «хлебопёком» и обвиняемого в повышении цен на хлеб, но открыто выражала свое намерение идти на Версаль и силою привести короля в тот ад, который называл себя его «добрым городом Парижем». Тогда стараниями нескольких преданных роялистов, в том числе и маркиза де Фавра, созваны были кое-какие разбросанные на границе войска, для усиления скудного гарнизона Парижа и Версаля. Между прочим, и фландрскому полку, после его легкой схватки с революционерами, назначена была новая стоянка – Версаль, для охраны личной безопасности короля.