Волчица
Шрифт:
И голова ее скатилась на загорелые руки, сложенные на прилавке, и старуха погрузилась в беспокойный сон.
– Однако это не очень весело, гражданин, – сказал Головорез, допив свой стакан. – Я лучше прощусь с вами и пойду опять к якобинцам, а вы тут на свободе заканчивайте свою интрижку.
Монтарба только того и ждал. Из рассказа старухи, в котором, при всей бессвязности его, часто повторялось имя Розины, и подробно описывалась красота пленницы, он убедился, что молодая девушка, которая так успешно избежала его преследования, наконец, в его власти, в одном с ним доме, связанная, так сказать, по рукам и по ногам, без всякой надежды на спасение. Он остановился только на минуту, чтобы убедиться, что старуха действительно заснула, и в то время как Головорез выходил на улицу, он заносил уже ногу на первую ступеньку лестницы, с похолодевшими руками, с пересохшими губами и с сердцем, бьющимся так сильно, как не билось уже со времен детства.
Да, все так; вот и площадка на лестнице, вот дверь, запертая снаружи, вот и ключ торчит в замке. Он осторожно отворил дверь и неслышно, как призрак, скользнул в комнату.
Было совершенно темно и он, как слепой, отыскивал дорогу, направляясь к постели, откуда доносилось тяжелое дыхание спящей.
Она лежала, плотно закутанная в одеяло.
Монтарба осторожно ощупал ее плечи, ее стройную талью и, наконец, руку, лежащую на одеяле, полуоткрытую, ладонью кверху. Он положил свою руку в ее, нежно, тихо пожал ее и прошептал:
– Розина!
– Тсс!
Сердце его сильно забилось. Значит, она здесь по собственному желанию; значит, она уже не избегает, не ненавидит его; она ждала, желала его видеть! Ее едва слышный ответ не говорил ни о гневе, ни об испуге, а только о крайней предосторожности.
– Радость моя! – прошептал Монтарба, нагнувшись так близко, что благоухание ее волос как будто отуманило его мысли; – Сокровище мое! ангел мой! Неужели я, наконец, отыскал тебя? Я умер бы, если б лишился тебя навсегда. А ты разве не рада, что моя рука снова в твоей, Розина, сокровище мое!
Сдержанный вздох, робкое пожатие руки, были ему единственным ответом, но он стоил всякого другого.
– А теперь, – продолжал Монтарба страстным шепотом, – мы не расстанемся никогда! Мы покинем Париж, мы бросим все и вернемся назад в Монтарба! Моя Розина будет полной госпожой замка. Мы будем бродить рука об руку по нашим собственным рощам, под ясным весенним небом, счастливые, как птицы в лесу. Ты будешь носить свой крестьянский костюм, но сделанный из самых дорогих тканей; мы будем жить только друг для друга. Отвечай мне, радость моя! Скажи только одно слово, скажи только: да!
Чудные, полуоткрытые губки отвечали тихо, тихо, и если бы Монтарба не нагнулся так близко, он не расслышал бы ее ответа.
– Но ведь вы любите другую!
– Кого это?
– Волчицу.
– Волчицу! – повторил он с таким жаром, что если бы не своевременное пожатие руки, он перешел бы в декламацию. – Женщину из народа! Из революционных клубов! Мужчину в женском платье, с мужской силой, мужскими чувствами, даже мужским голосом! Нет, я никогда не любил ее. Не отстраняйся, так от меня, моя милая. Я говорю правду. Я никогда не любил никого, кроме тебя, Розина, я не полюблю никого другого во всю свою жизнь!
– Могу ли я поверить вам?
– Как же мне убедить тебя? Клянусь тебе всем святым, всем дорогим для меня! Моим именем! честью моего отца! духом моей матери! моим собственным сердцем, наконец, тобой, Розина, и слезами радости, которые я проливаю, снова держа твою милую ручку в моей руке…
Монтарба поднес ее руку к своим глазам и так хорошо успел войти в свою роль, что горячая, как расплавленный свинец, слеза действительно упала на ее руку. Величайшее горе, точно также как величайшая опасность, нередко придает необычайную твердость и спокойствие. Ни один дрогнувший нерв не выдал действительных чувств ее, и только рука еще крепче сжала его руку, в то время как она прошептала:
– Я ваша! Делайте со мной, что хотите; только впустите побольше света и уведите меня отсюда!
Монтарба бросился к ставням и в одну минуту отворил их настежь, залив комнату ярким светом заходящего солнца. Потом обернулся, чтоб обнять свою возлюбленную и остановился на месте, как вкопанный, как окаменелый, с разинутым ртом и широко открытыми глазами.
Перед ним, возле опустевшего ложа, стояла Волчица. Она прямо взглянула ему в лицо и разразилась смехом, от которого стало страшно.
Арнольд Монтарба обладал удивительным талантом к интриге. Частая ли практика, или врожденная находчивость так часто выручала его из подобного этому ложного положения? Говорят, что если выбросить кошку из второго этажа, ловкое животное непременно встанет на ноги. Точно также и графа, в его отношениях с женщинами, трудно было сбить с ног или поставить в невыгодное положение.
На смех Леони, он отвечал еще более громким, хотя и не столь пронзительным смехом.
– Славная комедия, душа моя! – сказал он. – К сожалению, только, ее могут разыгрывать двое сразу. Я тотчас же узнал вас, Леони, и решился дать вам хороший урок, чтобы отучить вас ревновать меня!
Волчица разразилась горячими, истерическими слезами, которые, однако, физически облегчили ее.
– Нет, вы не узнали меня! – начала она сквозь рыдания. – Вы думали, что это Розина. Вы любите ее! вы сами знаете, что любите столько же, сколько ненавидите меня! Вы негодяй, изменник и подлец! Да! подлец, граф Арнольд де Монтарба, потому что неблагодарность есть низшая степень подлости. Если вы думаете, что мне не все равно, так очень ошибаетесь! Между нами все кончено. С этой минуты я не буду больше говорить с вами, не позволю даже произносить при себе вашего имени! Я выдам вас народу, я обвиню вас перед тайным комитетом; ваша голова падет в прах и сердце будет пронзено ножом убийцы. Да… да… я ненавижу тебя, Арнольд. Ты никогда больше не найдешь меня дома!
Окончание было слабое, но чисто женское. Однако Монтарба слишком часто бывал в подобных передрягах, чтобы не знать, где именно нужно промолчать. Как искусный рыболов, он давал время рыбе утомиться и выбиться из сил.
Леони осушила глаза, перевела дух и начала снова.
– Не мне ли обязан ты своим теперешним положением? Не я ли осыпала тебя благодеяниями? Не я ли спасла тебя от смерти не раз и не два, а может быть сто раз! Кто вытащил тебя из толпы на улице, когда тебя готовы были раздавить, как крысу в водосточной трубе? Леони. Кто отвел в сторону шпагу де Вокура, когда она направлена была прямо в твое сердце? Леони! Кто сотню раз ручался за тебя своею жизнью у якобинцев, когда они не решались допустить аристократа в свои совещания и хотели просто-напросто покончить с тобой ради всеобщей безопасности? Леони и опять Леони. Даже Головорез не раз предостерегал меня, что я говорю слишком смело и рискую двумя жизнями, чтобы спасти одну! Но все это кончено теперь. Ступайте своей дорогой, а я пойду своей. Я любила вас прежде, Арнольд. Вы можете судить, как я любила вас, если я – Волчица для всего света – стою тут и толкую с вами о чувствах, как… прачка над лоханкой! Но это в последний раз. Всему есть конец – и я говорю вам окончательно, милостивый государь, что не люблю и не буду больше любить вас!
Монтарба смотрел в ее лицо с любопытством, подобным тому, с которым врач щупает пульс или осматривает язык больного. Он не замечал пока надежных признаков ясной погоды. Конец бури был еще впереди, а он, как говорят моряки, бывает всегда самый сильный. И так, он только проворчал сквозь зубы.
– Не верьте, если не хотите! Правда все-таки останется правдой, если вы и не захотите верить ей!
– Бессовестный! – воскликнула она. – Как смеешь ты говорить о правде? Ты! с головой окунувшийся во лжи! Продолжайте. Мне интересно слышать, что ты еще придумаешь. Замолчите! Я не хочу слышать ни одного слова, которое вы скажете!