Волчица
Шрифт:
Розина слушала, дрожа всем телом. Послышались новые, приветственные возгласы, хотя на этот раз смешанные с насмешкой и даже презрением, сдержанное проклятие со стороны ее жениха, и другая фигура поднялась на колеснице, чтобы обратиться к народу, между тем как Пьер сердито воскликнул:
– Это что значит? Долой аристократа! Ни один честный человек не пойдет с теми, кого поведет граф Арнольд де Монтарба!
Глава пятнадцатая
– Молчи, глупец! – завопила ведьма, не без одобрения, однако, посматривая на загорелое лицо и мощную фигуру Пьера. – Здесь нет графов. Это – гражданин Монтарба, человек, каких нам нужно, который не остановится ни перед чем. Слушайте! Вот он заговорит сейчас; он скажет вам то, чего вы никогда еще не слышали. И действительно, Монтарба поднялся во весь рост на колеснице, движением руки, прося внимания;
– Друзья, французы, республиканцы, братья-патриоты! – начал он. – И вы, наши сестры, гордость и украшение Парижа, богини свободы и любви!
Начало это произвело самое благоприятное впечатление, как вдруг он моментально нырнул вниз, с комической поспешностью „петрушки", между тем как раздавшийся на соседней улице ружейный залп ясно показал, что дело принимает серьезный оборот, и борьба начинается не на шутку.
Бедная Розина, окончательно перепуганная, задрожала как осиновый лист, но глаза мамаши Буфлон загорелись и ее цветущие щеки покрылись более ярким румянцем.
– Слышите? – заревела она, – это та же музыка! Это пахнет порохом. Это означает смерть аристократам и битву на ножах! – Разграбленные булочные, разбитые погребки и реки крови на улицах!
Однако подобные геройские чувства далеко не разделялись толпой. Напротив, наступила всеобщая паника, тем более неудержимая, что происходила от скрытой опасности; и не один оборванный герой, который выказал бы, может быть, немало стойкости лицом к лицу с врагом, теперь дрожал и прятался за своих товарищей, парализованных, как и он, неудержимым страхом невидимой смерти.
То были соотечественники Дюнуа и Дюгесклена, сделанные из того же самого материала как и те, что пронесли впоследствии трехцветное знамя и императорских орлов во все концы Европы; и между тем, ни Дюнуа, ни Дюгесклен не мог бы остановить овладевшей ими в эту минуту безумной паники, ни сам Карл Великий, ни тот грядущий полководец будущего, более славный и могущественный, чем все остальные!
А невидимый враг, между тем, был ничто иное, как караул фландрского полка, возвращающийся в свои казармы, состоящий из офицера, сержанта и человек двадцати солдат, которые сами были удивлены произведенным ими эффектом, но решительно прокладывали себе дорогу, отступая в порядке к своим казармам.
Если бы каждый предводитель мог, подобно Ионафану с его оруженосцем или Альфреду с его арфой, проникнуть в лагерь неприятеля и узнать его цель, его расположение и слабые стороны, кто мог бы выиграть сражение? Или, лучше сказать, кто рискнул бы тогда дать сражение? Сколько блестящих побед, увенчанных лаврами, превратились бы, в полное поражение, если бы не незначительная случайность, неизвестная ни победителю, ни побежденному. Судьба, хотя и прячется за кулисами, заставляя разыгрывать своих марионеток, но всегда держит нити в своих руках; и если самые храбрые и испытанные армии становятся игрушкой обстоятельств, то чего же можно было ожидать от нестройной толпы, подобно этой?
Охваченная неудержимой паникой, толпа приливала и отливала с такою силой, что даже вожаки ее были снесены общим течением, как кусок пробки волной. Хотя Монтарба и боролся против потока с твердостью и стойкостью, поразительными в таком тонком и грациозном |теле, он не мог устоять против него и был буквально вынесен на соседнюю улицу, посреди десятков двух рыбных торговок. Одна из них, обезумевшая от вина и ярости, обняла руками его шею и стала целовать в губы. Это гнусное объятие спасло ему жизнь, так как в этом самый момент один из отступавших солдат дал выстрел по толпе и пуля попала женщине в висок, обрызгав ее кровью и мозгом кружевной галстук молодого графа… Толпа надвигалась со всех сторон с такой силой, что Монтарба не мог высвободиться из объятий убитой в его руках женщины. Он видел, как глаза ее закатились и потускнели, слышал последнюю, предсмертную хрипоту в ее горле, чувствовал как ее руки в предсмертных судорогах, сжали его шею. Он готов был лишиться чувств от ужаса отвращения, а окружающая теснота еще крепче сжимала их в этом ужасном объятии…
– Ага! Этой попало! – воскликнула другая такая же ведьма, с отвратительным смехом, заглядывая через плечо мертвой женщины.
– Поддержи
Столь же быстро и Леони была развенчана и смешана с самыми последними из ее недавних почитателей. Она довольно неохотно приняла участие в этом движении, как бы предчувствуя его печальный исход. Она старалась убедить Головореза и якобинцев, что плод еще не созрел, что нужно дождаться общего, единодушного восстания всей столицы, а не подвергать революционеров опасности быть разбитыми по частям. Доводы брата не могли подействовать на Волчицу, но она поддалась, наконец, убеждениям Монтарба и согласилась явиться рядом с ним в качестве предводительницы затевавшейся демонстрации и олицетворения мифологического гения свободы. Торговки, высоко ценившие ее неустрашимость, шумно одобрили ее решение, умоляя Леони принять начальство над всем их корпусом амазонок, и добровольно выделили из своей среды отряд телохранительниц, которые, по общему примеру других лишенных подготовки, импровизированных войск, рассеялись как дым при первом приближении опасности. Напрасно Леони искала их глазами, когда колесница ее разломалась вдребезги под ее ногами, и она очутилась среди мечущейся, волнующейся, задыхающейся толпы, жавшейся друг к другу как обезумившее от страху стадо баранов, не замечая, в своем слепом стремлении укрыться от опасности, кого или что она топтала и давила под ногами.
Народ, употребляя его собственное характерное выражение «сошел на улицы», вследствие агитации, сопровождавшей выборы третьего сословия в Генеральные Штаты, известные с этих пор под именем Национального Собрания. Борцы свободы решили не допускать посредством запугивания, а в случае надобности и открытой силы, избрания кандидатов, способных противиться их целям, и решили протестовать (физической силой) против выбора почтенных торговцев, способных оказывать влияние, как благодаря уважению, которым они пользовались лично, так и числу людей, которым они давали работу. Кандидатов этих осмеивали, оскорбляли всякими способами, им угрожали, даже смертью; изображение одного из них сожгли перед дверьми его собственного дома. И вот, чтобы поддержать народной демонстрацией подобные злоупотребления, Монтарба убедил Леони принять вместе с ним участие в руководстве движением, которое должно было привести к таким печальным результатам.
Как предводителям, так и многим из массы, было известно, что барон де Безанваль, начальник королевской гвардии, был опытный ветеран, испытанной храбрости, человек решительный, который не остановится перед крутыми мерами и не побоится ответственности. Он не выведет войска свои из казарм для того только, чтобы обменяться остротами с парижанами, и если даст приказание стрелять, так, наверное, велит и целиться.
– Этот не станет шутить! – шепотом говорили бунтовщики друг другу, между тем как имя швейцарского генерала переходило из уст в уста; и хотя никто не знал еще, наверное, сел ли генерал уже на лошадь, но всякий спешил поскорее выбраться из беды и уйти домой. Но, как и в большинстве подобных случаев всеобщей паники, это представлялось почти невозможным. Даже просто дышать и остаться в живых – было под силу только самым крепким и легким по телосложению. Более слабых припирали к стене. Молодые мальчики, женщины, хрупкие, бледные, задыхающиеся, лишались чувств и падали, с тем, чтобы уже не встать больше. В тот момент, когда голова их касалась мостовой, все было кончено для них. Их топтали и давили невольно, машинально, по неумолимому закону тяготения, которому может сопротивляться только равная ему сила. Одна из женщин, товарка тетушки Буфлон, почувствовав, как кто-то в отчаянии хватает ее за ноги, оттолкнула умирающего ударом ноги, чтобы спастись самой. Она сделала это из чувства самосохранения, как сама впоследствии объясняла свой бесчеловечный поступок.
– А кто бы вытащил меня, – говорила она, – если бы и я осталась там внизу? Жалость, сострадание, человеколюбие! Это все красивые фразы, а моя жизнь не меньше дорога, чем всякая другая. Для меня – она дороже всякой другой! Я была наверху – ну и старалась остаться наверху!
Благодаря своему росту, ловкости и силе, так часто неразлучной с красотой и симметричностью форм, Волчица держалась, так сказать, над водой, хотя ноги ее не раз теряли под собой твердую почву. Сохраняя свое присутствие духа, которое редко покидало ее, она плыла вместе с течением, надеясь, что волной вынесет ее, наконец, в открытое пространство, где можно будет свободно дышать и двигаться.