Волчица
Шрифт:
– Не совсем.
– Это очень просто. Бемер позволил мне взять для этого случая из заклада наши фамильные брильянты: диадему, ожерелье и серьги. На сегодняшний вечер они будут твоими. Тебя будут принимать за королеву.
Волчица захлопала в ладоши, как школьница.
– Как это любезно со стороны Бемера! Что за бриллиант в среде ювелиров! Итак, я буду одета одинаково с королевой. Что же дальше?
– Дальше, вы будете ждать моих инструкций. Вы будете делать все, что я скажу вам. Леони, ведь ты хочешь видеть меня поскорее на вершине лестницы? Знаешь ли ты, что тут сразу ты можешь втолкнуть меня тремя-четырьмя ступенями выше?
– И вы, конечно, сбросите лестницу, когда очутитесь на верху, – отвечала она. – Нужды нет!
– Без всяких ограничений, Леони? Помните, тут дело идет не о шутке.
– Без всяких ограничений! Хотя бы мне пришлось пожертвовать всяким самоуважением? Арнольд, веришь ли ты, что я люблю тебя?
– Немножко.
– А ты? любишь ли ты меня?
– Немножко.
– Целью всей моей жизни будет стараться, чтобы это немногое стало больше… Ба! все это пустяки. Довольно, надо заняться делом, будем серьезны.
– Напротив, будем веселы и поедем на бал! Я заеду к тебе, Леони, чтобы увидеть тебя одетой. К тому времени я приготовлю инструкции, и мы встретимся уже на маскараде. Около двенадцати часов. Не слишком рано. Позаботься, чтобы тебя не увидели до приезда королевы.
Волчица охотно согласилась на все. И действительно, неудивительно, если понадобилось немного труда, чтобы уговорить ее ехать на бал с любимым человеком, в брильянтах и белом атласе, одетой одинаково с королевой Франции.
Ничто так не трудно предвидеть и рассчитать как прилив и отлив народных страстей, в особенности среди отбросов общества. Вчерашний кумир может быть забрызган у них грязью сегодня. Позорный столб может быть заменен в один день гирляндами цветов.
Мария-Антуанетта, отправляясь на театральный маскарад в парадной карете, сделалась предметом таких восторженных оваций со стороны черни, которые напомнили ей былые, счастливые дни, когда ничто не казалось слишком хорошо для французского дофина.
Хлеб подешевел на один су и народные массы, со свойственной им справедливостью, приписали доброму слову королевы это ничтожное понижение, которое, в сущности, было новой тактикой спекулянтов, наживавшихся на народном бедствии.
Толпа заглядывала в королевскую карету, благословляла королеву, плясала, кричала, посылала поцелуи и, наконец, так плотно и тесно окружила экипаж, что ось переломилась, и вся процессия: лошади, форейторы, скороходы, телохранители, фрейлины, – должны были остановиться. Королева выглянула из окна и проговорила своим ласковым приветливым голосом:
– Пошлите за наемной каретой, друзья мои. За первой попавшейся. Я, как и всякая другая, могу ехать в оперу на извозчике!
Восторженные крики толпы, от которых задрожали старые здания столицы, заглушили слова предостережения, обращенные к ее величеству начальником телохранителей.
Но королева не замедлила с ответом.
– Отпустите их, – сказала она, махнув своей красивой рукой, – мне не нужно конвоя в Париже. Я здесь среди своего народа, у себя дома.
Гигант-мясник, с голыми руками, с засученными по самые плечи окровавленными рукавами рубашки прослезился. Толпа расступилась, оставив свободный проход к наемной карете, и Mapия-Антуанетта могла бы, если бы пожелала, пройти в своих атласных башмаках по спинам всей этой массы, распростертой перед ней в грязи.
И между тем, это самое происшествие вспоминалось впоследствии, как новое подтверждение тех скандальных слухов, которые распустил про королеву один из ее злейших врагов, дворянин с двадцатью поколениями благородных предков и пэр Франции! По общепринятому обычаю, королева надела маску при входе в Оперу, превращенную на этот вечер в обширную бальную залу, с ложами занятыми зрителями, но вскоре, под влиянием сильной жары, она снова сняла маску, хотя сопровождавшая ее фрейлина, мадам де Полиньяк, имевшая в виду собственную небольшую интрижку, отказалась последовать ее примеру. Поэтому каждый из присутствовавших знал точно, что королева здесь, и мы можем быть уверены, что дамы, даже сквозь небольшие отверстия своих черных бархатных масок, могли разглядеть каждую складку ее платья, каждый бантик, каждое украшение, каждый бриллиантик в ее волосах. Мужчины менее склонные критиковать, удовольствовались замечанием, что королева сегодня в очень веселом и радостно-возбужденном настроении, и старались обратить на себя ее внимание, тем более что все они без исключения, были без масок.
Но вот заиграла музыка, танцующие задвигались и замелькали как огненные мухи в тропическую ночь. Пестрая толпа приливала и отливала, кружась, меняясь, смешиваясь, как перетасованная колода карт. Те, кто приехал вдвоем, с тем, чтобы не расставаться, были уже разлучены. В этом хаосе голосов, звуков музыки, распустившихся локонов и кружащихся платьев, даже мудрые головы начали терять самообладание, разговоры сделались откровеннее и менее учтивы, сдержанность казалась манерностью, благопристойность – нелепостью, и веселье скоро превратилось в необузданный разгул.
Один из присутствовавших, однако, не терял голову, а напротив напрягал все свои способности для достижения собственной гнусной цели. Граф Арнольд де Монтарба, одетый, несмотря на свое потрепанное состояние с великолепием, которое не могло не привлекать общего внимания, был замечен в углу бальной залы в серьезном разговоре с какой-то маской, так сильно походившей на королеву, что близко стоящие подвинулись еще ближе, в надежде собрать кое-какие крохи для новых сплетен. Чем дольше они смотрели, тем больше убеждались, что эта величественная грациозная маска ни что иное, как сама Mapия-Антуанетта. Ее изящный поворот шеи и знакомый наклон головы, ее маленькое, нежное ушко, ее стройный стан, ее любимый наряд из белого атласа с мелким жемчугом… Мало того, даже бриллианты в волосах были такой величины и блеска, что могли сравниться разве только со знаменитым ожерельем, о котором все слышали и рассуждали, и удивлялись, хотя никто не знал его настоящей истории, и которое заклеймило кардинала де Рогана вечным, несмываемым позором. Да, это должна быть королева и никто другой! Но кто же этот красивый фат, дерзнувший завладеть один вниманием ее величества? Кто же, как не граф Монтарба? Человек, имя которого на устах у всех: игрок, развратник, дуэлянт! Как? Он обыграл всех в Версале, он был оскорблен, в присутствии всего двора, а на следующий день, человек, который уличил его, был найден мертвым в Булонском лесу, вероятно, подстереженный этим убийцей! И он все еще на свободе! К чему же тогда Бастилия? Да, верно он пользуется милостью в высоких сферах, верно, его охраняет сильная рука и теперь все это понятно!
От наблюдавших не укрылась почтительность с его стороны, снисходительность с ее и смущение обоих. Вот они вмешались в толпу, вот разошлись и снова встретились в коридоре; вот, наконец, вошли вдвоем, в ложу второго яруса!
Через пять минут, уже десять десятков человек говорили друг другу в театре, что у королевы новая интрига в ходу. «И кто бы вы думали – новый герой? Вы ни за что не угадаете. Тот самый известный граф Монтарба, который держал банк в Версале и надул всех. Невозможно, конечно, но, тем не менее, это так! В настоящую минуту они в ложе номер семь. Здесь душно в зале; пройдемте лучше по коридорам и посмотрим».
Кто может сказать, сколько жадных глаз впилось в высокую, стройную фигуру в белом атласе и мелком жемчуге, когда она несмелой поступью выходила из ложи, дверь которой кто-то широко открыл для нее изнутри? Или оценить удовольствие, испытанное зрителями, когда маска упала к ее ногам? Правда, поднятая и сейчас же надетая снова, в сильном смущении и дрожащими руками, поспешно и торопливо, но не настолько быстро, чтобы нельзя было успеть разглядеть маленький, выгнутый носик, тонкие, точно нарисованные брови, нежный, красивый овал лица и глубокие, серые австрийские глаза.