Волчицы из Машкуля
Шрифт:
— А пока я вам скажу, что такому старому солдату, как я, не пристало быть рядом с человеком, которого у нас не уважают.
— В чем же вы его можете упрекнуть? — спросила Берта с досадой в голосе.
— Во всем.
— Но это значит ни в чем, если нет объяснения.
— Ну хорошо, вопрос в его отце, в его происхождении…
— Его отец! Его происхождение! Заладили одно и то же! Так вот, метр Жан Уллье, — произнесла Берта, нахмурив брови в свою очередь, — знайте: именно его отец и происхождение стали причиной того, что я приняла участие в судьбе этого молодого человека.
— Как это?
— А вот как: моя душа взбунтовалась против несправедливых обвинений, которые мы и наши соседи обрушивали на голову этого несчастного молодого человека; мне надоело слышать, как его попрекают происхождением, которое он не выбирал, отцом, которого он не знал, ошибками, которых он не совершал, а возможно, и его отец не имел к ним никакого отношения; все это показалось мне настолько мерзким и отвратительным, что я решила подбодрить молодого человека, помочь ему исправить ошибки прошлого, если они действительно были, и доказать на деле храбрость и преданность, чтобы впредь никакой клеветник не осмеливался чернить его имя.
— Это не имеет значения! — не сдавался Жан Уллье. — Как бы он ни старался, я никогда не смогу с уважением относиться к его имени.
— А все же, метр Жан, вам придется его уважать, — произнесла Берта твердым голосом, — когда это имя станет моим, как я надеюсь.
— О! Хотя я и слышу ваши слова, до сих пор не могу поверить, что они выражают ваши мысли! — воскликнул Жан Уллье.
— Спроси у Мари, — сказала Берта, оборачиваясь к сестре (та, белая как мел, затаив дыхание слушала их спор, словно от его исхода зависело жить ей или умереть). — Спроси у моей сестры. Я ей открыла свое сердце, и ей хорошо известны все мои печали и надежды. Ты же знаешь, Жан, как я ненавижу ложь и как мне противно перед собой и особенно перед вами скрывать то, что я думаю на самом деле. И потому я счастлива признаться во всем. И вам я скажу со своей неизменной прямотой: Жан Уллье, я его люблю!
— Нет, нет, заклинаю вас, мадемуазель Берта, не говорите так! Я всего-навсего простой крестьянин, но раньше… когда вы были совсем крошкой, вы разрешили называть вас дочкой, и я вас полюбил и сейчас люблю вас обеих так, как ни один отец не любил до сих пор своих собственных детей! Так вот, старик, что был у вас нянькой, держал вас на коленях, баюкал по вечерам, так вот, этот старик, что не мыслит жизни без вас, на коленях умоляет об одном: мадемуазель Берта, не любите этого человека!
— Но почему же? — спросила, теряя терпение, девушка.
— Потому что, и я говорю вам это от чистого сердца, союз между вами невозможен, чудовищен и отвратителен!
— Мой бедный Жан, твоя привязанность к нам заставляет тебя все преувеличивать. Я надеюсь, что господин Мишель меня любит так же, как я его, а в своих чувствах к нему я не сомневаюсь. И если он своими делами заставит людей забыть то, что связано с его именем, я буду счастлива стать его женой.
— Хорошо, в таком случае, — произнес Жан Уллье с удрученным видом, — на старости лет мне придется искать других хозяев и другую крышу над головой.
— Но почему же?
— Потому что, каким бы нищим ни был Жан Уллье сейчас или в будущем, он никогда не согласится жить под одной крышей с сыном отступника и предателя.
— Замолчи, Жан Уллье! — воскликнула Берта. — Замолчи! Или я тоже могу разбить твое сердце.
— Жан! Мой добрый Жан! — прошептала Мари.
— Нет, нет, — произнес старый егерь, — надо, чтобы вы знали обо всех распрекрасных поступках, совершенных теми, чье имя вы так спешите поменять на свое.
— Жан Уллье, ты больше не произнесешь ни единого слова! — воскликнула Берта, и в ее голосе послышались грозные нотки. — Послушай, я тебе открою секрет: мне часто приходилось спрашивать свое сердце, кого оно больше любит, отца или тебя, но еще одно оскорбление в адрес Мишеля, и ты для меня станешь только…
— Лакеем? — прервал ее речь Жан Уллье. — Да, но лакеем, не запятнавшим своей чести, всю свою жизнь честно исполнявшим свой долг и никого не предававшим. И этот лакей имеет право сейчас крикнуть: «Позор сыну того, кто за деньги продал Шаретта, как Иуда продал Христа!»
— А мне дела нет до того, что произошло тридцать шесть лет тому назад, то есть за восемнадцать лет до моего рождения! Я знаю того человека, кто живет сейчас, а не того, кто давно умер. Я знаю сына, а не отца. Жан, ты меня слышишь, я его люблю, как ты меня сам учил любить и ненавидеть. Если его отец и виновен в том, в чем ты его обвиняешь и во что я не хочу верить, Бог ему судья, а для Мишеля мы сделаем все, чтобы он прославился, чтобы никто больше не вспомнил, что его имя было проклято как имя предателя, и чтобы все склонили головы перед тем, кто его носит. А ты, Жан, поможешь мне. Да, ты мне поможешь… Ибо повторяю тебе: я его люблю, и ничто, кроме смерти, не осушит тот источник нежных чувств к нему, что бьется в моем сердце.
Мари еле слышно жалобно простонала; хотя звук, вырвавшийся из ее уст, был совсем негромким, Жан Уллье услышал его.
Он обернулся к девушке.
Затем, словно из-за жалобного стона одной сестры и бурного признания другой, у него подкосились ноги, он упал в кресло и закрыл лицо руками.
Заплакав, старый вандеец не хотел, чтобы сестры видели его слезы.
Берта поняла все, что творилось в душе человека, посвятившего им всю свою жизнь. Она подошла к нему и встала перед ним на колени.
— Вот, — сказала она, — ты теперь можешь судить, насколько сильны мои чувства к молодому человеку? Ведь я едва не забыла о моей истинной и глубокой привязанности к тебе!
Жан Уллье печально покачал головой.
— Я понимаю твою неприязнь, осознаю твое отвращение, — продолжала Берта, — и была готова к бурному проявлению твоих чувств. Но терпение, мой старый друг, терпение и покорность судьбе! Один только Бог может вырвать из моего сердца то, что вложил в него, но он этого не сделает по той простой причине, что тогда ему придется лишить меня жизни. Дай нам время доказать тебе, что предрассудки сделали тебя несправедливым, а человек, которого я избрала, достоин меня.
В эту минуту послышался голос маркиза.
Он звал Жана Уллье, и по его тону можно было предположить, что произошло нечто важное.
Жан Уллье встал и направился к двери.
— Как, — остановила его Берта, — ты уходишь, так ничего мне не сказав в ответ?
— Мадемуазель, меня зовет господин маркиз, — ответил ледяным голосом вандеец.
— Мадемуазель! — возмутилась Берта, — мадемуазель! Ах! Так, значит, ты не откликнулся на мою просьбу? В таком случае, запомни, я тебе запрещаю, ты меня слышишь? Я тебе запрещаю даже малейшим намеком оскорблять достоинство господина Мишеля и хочу, чтобы его жизнь стала для тебя священной, а если по твоей вине с ним что-либо случится, я за него отомщу, но убью не тебя, а себя, а ты ведь знаешь, что у меня слова никогда не расходятся с делом.