Волчицы из Машкуля
Шрифт:
— Как же, Жан Уллье?
— Очень просто; не имея возможности связать свою жизнь с любимой женщиной, нельзя жениться на той, кого вы не любите. И, как мне кажется, горе первой девушки со временем утихнет, ибо знайте, каким бы твердым ни было ее решение и каким бы золотым ни было ее сердце, женщина остается женщиной и в глубине души все равно немного ревнует.
— Я не смогу отказаться от надежды когда-нибудь назвать Мари своей женой и от встреч с ней, ставших для меня утешением. Видите ли, Жан Уллье, чтобы сблизиться с Мари, мне кажется, я прошел бы через адский огонь.
— Мой юный господин, это всего лишь слова. Потерявшие рай быстро находят себе утешение: в ваши годы легко забывают любимых женщин. Впрочем, вас разлучит нечто похуже, чем адский огонь! И этим препятствием между вами может стать смерть ее сестры; ибо вы еще недостаточно знаете характер этого необузданного ребенка, имя которому Берта, и вы даже не можете себе представить, на что она только способна! Я бедный крестьянин и не разбираюсь в тонкостях ваших благородных чувств, но все же мне кажется, что даже самые решительные должны остановиться, встретив подобное препятствие.
— Но что же мне делать? Посоветуйте, мой друг!
— Мне кажется, вся беда в том, что вам не хватает мужского характера. Вам надо поступить так, как поступил бы на вашем месте любой человек с вашей мягкотелостью и с вашей манерой поведения: если вам не удается стать хозяином положения, надо бежать!
— Бежать? Но разве вы не слышали, что сказала мне в ту ночь Мари: я ее больше никогда не увижу, если откажусь от Берты.
— Пусть так, но она станет вас только больше уважать!
— Да, но я буду страдать…
— Вдали от нее вы будете страдать не больше, чем сейчас.
— Но сейчас, по крайней мере, я с ней вижусь.
— Вы считаете, что для любви расстояние играет какую-нибудь роль? Никакие расстояния и даже те, что разделяют с близкими нам людьми, кому мы сказали последнее прости, ничего не значат для любящего сердца. Прошло уже тридцать лет, как я потерял свою бедную жену, но бывают дни, когда я вижу ее перед собой словно живую. Образ Мари вы унесете в вашем сердце, и вы еще услышите, как она будет вас благодарить за то, что вы так поступили.
— Ах! Я бы предпочел, чтобы вы предложили мне умереть.
— Господин Мишель, ну же, сделайте доброе дело! Послушайте: если хотите, я, имеющий все основания вас ненавидеть, встану перед вами на колени и попрошу: «Молю вас, отпустите с миром эти два бедные создания!»
— Но чего же вы хотите от меня?
— Вам надо уехать, я вам уже это говорил и повторяю еще раз.
— Уехать? И не думайте! Завтра будет бой: если я уеду сегодня, это будет расценено как дезертирство и я покрою себя позором.
— Нет, я не хочу вашего позора. Вы уедете вовсе не затем, чтобы дезертировать.
— Как так?
— Меня назначили главой отряда от прихода Клиссон, потерявшего своего командира, и вы поедете вместе со мной.
— О! Я хотел бы, чтобы завтра первая пуля была бы моей.
— Вы будете сражаться рядом со мной, — продолжал Жан Уллье, — если кто-то в вас усомнится, то будет иметь дело со мной; ну как, вы согласны?
— Да, — ответил Мишель так тихо, что старый егерь едва его услышал.
— Хорошо! Через три часа мы выезжаем.
— Уехать, даже не попрощавшись с ней?
— Так надо. Обстоятельства сложились так, что мы не знаем, найдет ли она в себе силы с вами проститься. Ну-ну же, крепитесь!
— У меня хватит сил, Уллье, я вас не разочарую.
— Так я могу рассчитывать на вас?
— Даю вам слово.
— Через три часа я буду вас ждать на развилке Ла-Бель-Пас.
— Я там буду.
На прощание Жан Уллье почти по-дружески кивнул Мишелю и, перепрыгнув через мостик, углубился в сад навстречу другим вандейцам.
Часть третья
I
ГЛАВА, В КОТОРОЙ ЖАН УЛЛЬЕ ЛЖЕТ ИЗ ЛУЧШИХ ПОБУЖДЕНИЙ
Некоторое время барон сидел не шевелясь; слова Жана Уллье звучали в его ушах похоронным колоколом, оповещавшим о его собственной смерти.
Мишель подумал, что ему снится сон, и, чтобы убедиться в подлинности своего горя, он тихо прошептал:
— Уехать! Уехать!
И тут ему на ум пришла леденящая душу мысль о смерти: до сих пор он думал о ней как о благодати, ниспосланной Всевышним, и относился к ней с легкомыслием двадцатилетнего юноши.
Мишель вздрогнул.
Барон уже видел, что его от Мари отделяло не только расстояние, которое можно было при желании преодолеть, но и гранитная плита, охранявшая покой мертвых.
Его сердце охватила невыносимая тоска, и он посчитал это дурным предзнаменованием.
Он мысленно обвинил Жана Уллье в душевной черствости и несправедливости; ему показалось, что старый вандеец, отняв у него единственное утешение, остававшееся ему в жизни, — возможность попрощаться с любимой и насладиться ее прощальным взглядом, проявил чудовищную жестокость; поняв, что он не сможет уехать, не сказав Мари последнее прости, Мишель всей душой восстал против требования старого егеря и решил во что бы то ни стало встретиться с Мари.
Мишелю было хорошо известно внутреннее устройство мельницы.
Малыш Пьер занимал комнату мельника, располагавшуюся непосредственно над мельничными жерновами.
Естественно, она была лучшей в доме, и ее предоставляли гостям.
Расположенная рядом небольшая комната служила сестрам спальней.
Узкое окно комнаты находилось как раз над внешним колесом мельницы, приводившим в движение мукомольную машину.
Однако теперь она бездействовала, ибо производимый при работе шум мог бы помешать часовым услышать приближение неприятеля.