Волжское затмение
Шрифт:
– Чего тут делается-то? – с радостно-дураковатым видом обратился Антон к маленькой группке мужчин, с виду рабочих.
– Чего? – хитро сощурился один из них, с облупленным лицом. – А вон чего. Штаб тут. В добровольцы записывают. Винтовки раздают. Чуешь? Там вашего брата полно. Одни студенты!
– Ага! – отозвался другой, постарше. – Хочешь за белых повоевать – иди, записывайся. Встретят, как родного…
– А вы чего же? – всё так же глупо улыбаясь, спросил Антон.
Старший внимательно и придирчиво, несмеющимися глазами оглядел Антона, как в душу заглянул. И только после этого возмущённо вытаращился и надул щёки.
– Я?! Да пошли они… – и приглушенно выдал замысловатое, переливчатое ругательство.
– Мы наблюдаем пока, – недобро, косо улыбнулся третий, небритый и заспанный. – Разбираемся, что к чему. Хотя и так всё ясно. Нам у них нечего делать. Мы за этих офицериков да купчиков навоевались аж во как, – и полоснул ладонью у горла. – У кого на красных зуб, – понимаем. А нам незачем.
– Мне тоже, – буркнул Антон и прошёл дальше, к подъезду гимназии.
Здесь толпились гуще. Было серо от фраков, пиджаков, кителей, тужурок и толстовок. Пестрило в глазах от женских шляпок, косынок, платков и кружевных рукавчиков. Многие пришли с детьми, их верещащие голоса множили и усиливали гвалт и неразбериху. Все чего-то ждали. Укоренившаяся за последние годы митинговая традиция предполагала речи. Долгие и цветистые. И неслось отовсюду:
– Ну и чего они? Чего молчат-то?
– Нехорошо, негоже… Бумажками, что ли, отписаться думают?
– Хоть бы одним глазком поглядеть на Перхурова этого!
– Перхуров?! Где? Ну-ка, ну-ка… Да врёте вы всё!
– Пер-ху-ро-ва! Пер-ху-ро-ва! – пронеслась по рядам короткая скандирующая волна, но быстро смолкла.
– Ярославцы! – раздался с крыльца трубный, металлический голос. Невысокий коротконогий мужчина в военной форме без знаков отличия говорил, приставив к губам жестяной рупор. Шея и лицо красно набухли. – Мы ведём запись в Ярославский отряд Северной Добровольческой армии! Всех, кому не безразлична судьба родного города и всей России, мы призываем под свои знамёна! Вам будет выдано боевое оружие, ежедневный продовольственный паёк и денежное содержание! Мы ждём вас в наших рядах!
Тут же, справа от подъезда стоял стол. К нему тянулась длинная очередь молодых, сосредоточенных и странно воодушевлённых людей. Антон увидел среди них нескольких гимназистов. Близко он их не знал, а своих, реалистов, не было. И хорошо. Ему сейчас вовсе не хотелось встретить знакомых. Особенно среди добровольцев новой власти. Мишкино предупреждение он расценивал сейчас как весьма своевременное.
Спокойны и сосредоточенны были и офицеры. Они стояли у подъезда, чуть в сторонке, человек десять. Все в вычищенной и отглаженной форме, в сияющих сапогах. У некоторых на плечах защитные погоны, у других – трёхцветные – под флаг – повязки или георгиевские ленточки на рукавах. Офицеры негромко переговаривались, покуривали и настороженно сквозь шум толпы прислушивались к отдалённой перестрелке со стороны Всполья. Они вызывали интерес. Многие, особенно женщины, пристально и цепко поглядывали на них, но обратиться не решались.
Антон тоже вглядывался в лица добровольцев и офицеров. Ему казалось, что именно они знают что-то, чего не знают другие. Правду. Или хотя бы часть её. Но ничего так и не увидел. Лица были спокойны, незлобны, в глазах у некоторых светился азарт и характерный – боевой – интерес.
У подъезда раздались беспорядочные возгласы. Люди устремились туда, и Антон был оттёрт к очереди из будущих добровольцев. С крыльца поспешно спускались трое солидных мужчин. Возглавлял торопливое шествие высокий, толстый краснолицый человек. Чёрный фрак неловко топорщился на нём.
– Ага! Лопатин! Лопатин! – кричали люди, сбегаясь к нему.
– Глядите, Кижнер! Главный думец!
– Ого! И Черносвитов здесь! Всё те же!
Лопатина облепили со всех сторон, лезли с вопросами, совали какие-то папки с бумагами.
– Василий Палыч! Когда жизнь-то наладится?
– Василий Палыч! Вы опять городской голова?
– Василий Палыч! Мы к вам от трудящихся женщин Ярославля! – кричала громче всех низенькая полная дамочка.
Лопатин отмахивался, отдувался, отстранял за плечи самых настырных и вытирал с лица обильный пот. Рукавом.
– Друзья мои… Друзья мои… Не здесь. Не сейчас. Приём депутаций в городской управе сегодня с трёх часов дня! В три часа дня милости прошу на Воскресенскую… Нет-нет, дорогие мои, не здесь, не здесь… – бросал он во все стороны басовитые, властные, но неуверенные слова.
– С трёх часов дня, господа… С трёх часов дня, – вторил ему строгий, подтянутый Кижнер.
– Не напирайте, не напирайте… Соблюдайте порядок! Всех примем… Всё разъясним. Позже! Позже! – покрикивал Черносвитов.
В их лицах тоже не было правды. Они были беспокойны и неприятно озадачены. Лопатин с Кижнером сели в поджидавшую у монастыря пролётку и укатили. Ускакал на невзрачной лошадке, помахивая стеком, Черносвитов. Часть толпы устремилась за ними. Для Антона эти промелькнувшие люди ничего особенного не значили. Это было прежнее, добольшевистское и даже довоенное городское начальство. Вот только важности да спеси у них явно поубавилось. Пообтёрлись, потускнели в новой жизни. И вот вернулись. Только что-то не рады.
У гимназии чуть поредело. Но не стихло.
– Перхурова нам! Пер-ху-ро-ва! – скандировали на разные голоса толпящиеся у подъезда люди. И тут из дверей вышел немолодой, седоусый кряжистый мужчина в костюме без галстука. Он оглядел шумное сборище и призывно поднял руку.
– Савинов! Савинов! Тимофеич! – понеслось по рядам. Антон узнал его. В бурные послефевральские времена без него не обходился ни один митинг. Савинов был из рабочих железнодорожных мастерских, где когда-то работал и отец Антона. Но потом рьяно ударился в политику, стал меньшевиком, навострился произносить задиристые речи. Которые, впрочем, влетев в одно ухо, вылетали из другого, не задерживаясь в голове. Люди ждали совсем не этого.