Волжское затмение
Шрифт:
– Что-нибудь от Гриши? – быстро и деловито спросила она, и её тонкие, выгнутые брови обеспокоено встрепенулись. – Ой, да что ж мы на пороге-то… Заходите, Виктор, заходите, прошу вас. Да не снимайте же ботинки, вытрите только! О, Господи, до чего ж вы неуклюжи, боец Коробов!
Это Витька споткнулся о порожек. А дальше – маленькие сени, уютная, с зеркалом, прихожая, эстампы в строгих, аскетичных рамках на стенах. Шляпная вешалка – настоящая оленья голова с рогами.
– Сюда, Виктор, повесьте ваш картуз. И винтовку тут оставьте, на что она вам в доме… – скупо, но ярко улыбаясь, приговаривала женщина.
– Нет-нет… Винтовку нельзя. Только при мне… – пробормотал Витька, снял винтовку и, держа её в положении “на караул”, ступил в комнату. Здесь был диван, обеденный стол, несколько жёстких полукруглых кресел, с десяток картин по стенам, сверкающий стёклами полупустой посудный шкаф и зингеровская швейная машинка в углу. Низко над столом висела керосиновая лампа с гранёным резервуаром и широким, зелёным в бахроме, абажуром. Тишь, уют и свет в три окна.
– В гостиную не приглашаю, – будто извиняясь, проговорила женщина. – Там разгром. Позавчера снаряд во двор пожаловал, стёкла вылетели… Уж извините. Так что Гриша? Григорий Иванович? – поправилась она., глянув на Витьку краем лучистого глаза.
– Григорий Иванович… – машинально пробормотал Витька. – Простите, а вы кто ему будете?
– Я? – посерьёзнела и насторожилась женщина. И вздохнула. – На взрослом языке, Витя, это называется “сожительница”. Вот и всё. Если вам нужны его родные, то их нет в городе. Да, я не представилась, простите. Наталья Варенцова. Художник, – и обвела быстрым взглядом картины на стенах. – А теперь портниха, – и, улыбнувшись, кивнула на швейную машинку. – За невостребованностью… Да садитесь же вы наконец-то, Витя! – всплеснула она руками и взяла с ближайшего к Витьке кресла серого пучеглазого котёнка. – Рассказывайте.
Витька присел на самый краешек, поставив винтовку меж колен. Жалко её. Хорошая она, кажется. Добрая. Ждёт и глядит доверчиво. А он сейчас как скажет… Но больше тянуть нельзя. Иначе не хватит духу.
– У меня…очень плохая весть, госпожа Варенцова, – пробормотал он, глядя в пол. И встал. – Штабс-капитан Пыльников… Григорий Иванович… Погиб на боевом посту… Спасая Россию, – и замолк. И застыл столбом, сжимая до белизны в суставах цевьё винтовки. Обеими руками, будто упасть боялся.
Варенцова крупно вздрогнула. Разнежившийся было в её руках котёнок недовольно мяукнул и соскочил на пол. Вздохнула судорожно, прерывисто, будто воздуха ей не хватало. Неловко провела рукой по горлу и груди. Напряглась, выгнулась вся и безвольно опала в кресло напротив. Витька засуетился в поисках воды. Она была тут же, на столе, в хрустальном графине. Он неуклюже налил воды, назвенел, наплескал и поднёс стакан к побелевшим губам женщины. Она перехватила его руку со стаканом и, не отпуская её, жадно выпила воду, шумно выдохнула и отвернулась резко, рывком, к окну. Белые плечи в широком вырезе платья дрогнули. Потом ещё. И ещё… Она закрывала лицо ладонями и тут же отбрасывала их, будто обжёгшись слезами.
Глубоко, с дрожью, вздохнув, она повернулась к Витьке. Глаза её больше не светились: заплаканы были, затуманены, близоруки и беззащитны. Они потемнели и углубились. И катились неудержимо по крутым, как спелые яблоки, розовым скулам и тугим белым щекам крупные, как бусины, слёзы. Она не утиралась и не смахивала их. И впервые в жизни Витька с изумлением увидел, что плачущая женщина может быть отчаянно красивой. Нет. Прекрасной.
– Витя, вы… – отрывистым, глубоким, низким от плача голосом проговорила она. – Я…должна… Я обязана знать, как он…погиб, – последнее слово далось с трудом, она чуть подалась вперёд и мучительно сглотнула.
– Я не видел, не знаю… – будто оправдываясь, смиряя предательскую резь в носу и глазах, участливо клонясь ей навстречу, ответил Витька. – В Тверицах это было. Их позицию атаковали красные латышские стрелки. Вот в этом бою он и погиб… Вчера.
– Я чувствовала… Чувствовала это. Как сдавило что-то… – и Варенцова опять провела рукой по шее и груди. – Я чувствовала, Витя. Да что – чувствовала! – отчаянно махнула она рукой. – Я знала, что так оно и будет. Знала… Ох, не могу… – и, уткнувшись лицом в схваченную с дивана вышитую салфетку, задрожала плечами.
– Я принёс вам его личные вещи, – выждав, пока она успокоится, тихо сказал он и полез в карман. – Вот. Его георгиевская ленточка, портсигар и… – запнулся он, с натугой освобождая из кармана просторных брюк последний предмет, – и его браунинг. Наградной. С войны.
Варенцова бегло взглянула на выложенные на стол вещи. Взяла в руки деревянный, с выжженным на крышке узором портсигар и бережно, лаская и оглаживая, взяла в свои крупные, но мягкие и нежные руки.
– Спасибо, Витя… – прошептала она и осторожно, сквозь слёзы, улыбнулась. – Вот за это спасибо… Это – самое дорогое теперь… Этот портсигар я подарила ему четыре года назад. Ещё перед войной. И все эти годы он был с ним. Как и я… – шептала женщина, а слёзы капали на тёмную, узорчатую крышку, блестя на полустёртом лаке, как драгоценные камни.
Витька потупился и тяжело вздохнул.
– Его похоронили? – спросила вдруг Варенцова, снова подняв на Витьку заплаканные вопрошающие глаза.
– Да, конечно… В Тверицах, в братской могиле, – быстро ответил Витька. Он вовсе не был уверен в этом, но ничего другого сказать не мог.
– Я могу там побывать?
– Нет. Там идут бои. Да и перевоза нет… После. Когда всё закончится, – сквозь сжатые зубы ответил Витька.
– Чем, Витя? Чем закончится? – с саркастической усмешкой спросила Варенцова.
Витька лишь пожал плечами. Умствовать о будущем ему совсем не хотелось. Не видел он этого будущего.