Волжское затмение
Шрифт:
– Вы погибнете, Витя. Вот и всё, – покачала головой Варенцова. Колыхнулись у плеч густые солнечные волосы.
– И только-то? – без усмешки ответил он.
– Да, всего-навсего. Сколько вас таких, Витя? По всей России? Не думали? И сколько… Сколько слёз надо, чтобы вас оплакать?
– Знал бы, что оплачут – и умереть счастье… – медленно, раздумчиво и тяжело, переминаясь с ноги на ногу, произнёс Витька. – Григорий Иванович был, по-моему, счастливым человеком…
– Нет, Витя, – качнула головой Варенцова, и слеза капнула на подол серого платья. – Разве может быть счастлив тот, кого оскорбили? Плюнули в душу? Поглумились над тем, чему всю жизнь служил? Я делала всё, чтобы ему было хорошо. И ему, наверное, было хорошо со мной, но… Вы, мужчины, до старости мальчишки. Сколько ни бейся, ни вей вам гнёздышко, ни делай вам мягко, вкусно да уютно – наступает день – и всё побоку. Долг, видите ли… И вот, выпал случай – и он ушёл. В ночь на шестое. Навсегда… – и снова отвернулась к окну.
– Ну а что же… Долг, – опускаясь задом на краешек кресла, ответил Витька. – Очень верно… Я-то ведь так к ним пошёл, по глупости почти. Порядок, дисциплина… Ну, паёк ещё, тоже важно. А вот теперь, когда туго стало… Многие побежали, а я не могу. Знаю, что меня ждёт, не дурак же вовсе… Знаю, но вот – никак. Вот он долг и есть. И правда, не деться никуда от него… – покачал он головой, рассеянно моргая глазами. Варенцова сквозь слёзную пелену пристально поглядела на него.
– Вы… Вы на птицу похожи, Витя. На цаплю, – прошептала она и улыбнулась. Крупные белые передние зубы. Чуть наморщенный нос. Добрые лучики вокруг заплаканных глаз. Витька невольно улыбнулся в ответ. Так и сидели они, улыбаясь друг другу. Варенцова – сквозь слёзы. И Витька, хлопая глазами под белёсыми ресницами.
– Наталья… Простите, как вас по отчеству? – опомнился Витька.
– Сергеевна… Но, уверяю вас, это совсем не обязательно…
– Мне так удобнее, – подчёркнуто сухо возразил Витька. – Вам, Наталья Сергеевна, лучше уехать из города. Я бы помог вам собраться, и вообще… Ни к чему. Ни к чему рисковать жизнью. Обстрелы эти… Да что – обстрелы, через два-три дня здесь будут красные, и вам оставаться опасно…
Варенцова, будто прислушиваясь, чуть склонила набок голову, собрала на затылке волосы в тугой пучок, сжала в кулаке.
– Нет, – глухо проговорила она. – Нет, Витя. Будь со мной, что будет, я остаюсь. Это мой город. Здесь погиб и похоронен мой самый дорогой человек. Чем, скажите, я могу быть для вас полезна? В войну училась на курсах медсестёр… Опоздала на фронт. Может, здесь пригожусь? А нет, так что? Корпию щипать? Патроны подавать? Или что там у вас ещё? Снаряды? – с горячим волнением говорила Варенцова.
– Снаряды – у красных, – горько усмехнулся Витька. – У нас только патроны. И те кончаются. Спасибо вам, Наталья Сергеевна, помощь нужна, но… Бессмысленно.
– Бессмысленно… – глухим эхом отозвалась Варенцова. – Странно, как вы все похожи… Вот это самое слово я много раз говорила…Григорию Ивановичу. И он со мной соглашался. Он всё понимал. Нет, он не заблуждался, – покачала головой Варенцова, будто припоминая что-то. – Но был упрямо убеждён в одном: несмотря на всё, надо сопротивляться. Сопротивляться, пока есть хоть какая-то возможность. И кому, как не им, офицерам, выходить первыми с оружием в руках на верную смерть…
– Он… Сам сказал? О верной смерти? – зачарованно проговорил Витька.
– Да. Так и сказал. На мои слёзы и упрёки он ответил… Ответил, что есть вещи похуже смерти. Презрение. Презрение к себе за трусость и приспособленчество. Да. Приспособленчество. Самая ненавистная для него вещь. Так что, Витя, я давно была готова… К самому страшному. И, когда оно случилось, я… – Варенцова всхлипнула, махнула рукой и стала усердно промокать лицо салфеткой. – Я только прошу вас – будьте осторожны. И берегите себя. Ведь гибнут лучшие. И вы… Тоже из их числа. Вы мне теперь близки и дороги, и я прошу вас… Сумейте остаться в живых!
Чуть ошеломлённый таким признанием, Витька не нашёлся ответить. Они молчали. Позвенивали от дальних разрывов оконные стёкла. Брякала посуда в шкафу. Покачивалась и вздрагивала бахромой абажура лампа над столом. А они сидели и глядели друг на друга пристально и изучающе. В голове Коробова роились суматошные и неясные мысли. И надо было что-то говорить.
– Наталья Сергеевна… Вы… – с трудом выталкивая слова, начал он, но, уловив её почти незаметную подбадривающую улыбку, заговорил свободнее. – Вы…удивительная женщина. Я таких ни разу не встречал. Да и не встречу больше, наверное… Но для меня… – он поднял руку, будто защищаясь от возражений, хотя Варенцова молчала, – для меня хватит, если я буду знать… Что вы есть на свете. Живёте и помните меня. Я… Я преклоняюсь перед вами. И о том только жалею, что не оказался вчера на месте Григория Ивановича…
Вздохнул и замолк. И покраснел по самые уши.
– Витенька, прошу вас, не надо так. Грех это. Каждому своё, тут ничего уже не поправить, – ответила Варенцова. – А ваши родные живы?
– Живы… Как будто… – вздрогнул и вытянулся в струнку Витька. – Мать и сестра. Только я не знаю, где они. Ушли из города. Я домой зашёл, а там… – он часто заморгал и отвернулся. Отдышался, прокашлялся.
– А это… – и указал на стену. – Это ваши работы? Красиво… То есть, жизненно. Вон те яблоки. Вроде, и не бывает таких, ребристых… А всё равно, как живые. Даже вкус чудится… Водянистый, кисло-сладкий такой.
Варенцова сдержанно улыбнулась и кивнула. И по её лицу пробежала вдруг неясная тень.
– А вот это? – резко спросила она и потянула его за руку в гостиную. Там тоже было светло от трёх окон, но стёкол не было, по комнате гулял лёгкий сквознячок и ворошил разбросанные повсюду листы бумаги разного размера со следами красок. В середине стоял заляпанный мольберт. Варенцова подвела его к освещённой стене. – Вот. Посмотрите.
На фоне тёмных обоев горела красками ясного солнечного дня картина. Небольшая, размером, по Витькиным прикидкам, в два писчих листа, не более. Но она непостижимым чудом вместила в себя огромное, голубое, в дымных облаках, небо, солнечный свет, играющий ослепительными бликами в лужах, тёмные деревянные домишки на берегу Которосли, куполок Николы Мокрого в дождевых блёстках, огородик с незрелыми подсолнухами. У его жердяной изгороди – на первом плане – стояли дети. Мальчик с девочкой. Босые, бедно одетые. На мальчишке широченные, латанные-перелатанные штаны и пятнистая косоворотка. На девочке летний сарафанчик и белый платок на голове. Мальчишка, вихрастый и веснушчатый, напряжённо и вопросительно смотрит перед собой, будто вдаль, а получается, в самую душу Витьке заглядывает, словно спрашивает: “А дальше-то что?” Глаза чистые, светятся. А девчонка, сунув палец в рот, влюбленно и чуть искоса поглядывает на него иссиня–серыми блестящими глазёнками и улыбается. Загадочно… Как зачарованный, сдерживая непонятные, непрошенные слёзы стоял перед картиной Витька. Там было хорошо. Там был мир. Ещё такой недавний, такой добрый, доверчивый и неудержимо манящий…