Волжское затмение
Шрифт:
– Наталья Сергеевна, да вы… – пробормотал Витька и аж поперхнулся от накатившего волнения. – Да вы просто волшебница! Это ж надо! Живые! Живые!
– Живые? – неожиданно резко отозвалась Варенцова и, чуть прищуря заплаканные серые глаза, испытующе глянула на Витьку. – Да. Тогда ещё живые. Я писала это месяц назад. А сейчас? Где они, Витя? Что с ними стало? – её хлёсткие вопросы звучали требовательно и укоризненно, так, будто не кто иной как Витька должен был отвечать за всю разруху и смерть в Ярославле.
Он пожал плечами и промолчал.
– Этих детей, Витя, как и многих других, скорее всего уже нет на земле, – вздохнув, тихо сказала Варенцова. – Я прошу вас на прощанье только об одном: подумайте об этом. Я высоко ценю долг, честь, боевое товарищество… Всё то, о чём мы с вами говорили. Я не знаю ещё, каких сил будет стоить мне вырвать из себя целый кусок жизни и примириться…с гибелью Гриши. Ещё не знаю. Но, наверное, примирюсь. Но вот с этим варварством, с этой дикостью, с этой лёгкостью, с которой вы во имя долга и чести поставили под удар мирный город – знайте, я не примирюсь никогда. Никогда, Витя! – Варенцова с силой и негодованием тряхнула головой, рассыпав по плечам свои яркие волосы.
– Я понимаю вас, Наталья Сергеевна, – глухо и неуверенно, в замешательстве от её внезапного натиска, пробормотал Витька. – Думал я об этом… Но это война, на ней особо не задумаешься. И потом… Кто ж мог подумать, что они, – и Витька неопределённо указал кивком головы куда-то назад, – решатся на такое…
– Вот как? – не сдавалась Варенцова. – Полагали, наверное, что они не станут город рушить? Этих вот ребятишек пожалеют? Рассчитывали заслониться ими, не так ли? Красиво, господа. Только как это вяжется с долгом? С честью офицера? Просто с совестью? Я не могла…и уже не смогу спросить об этом Гришу. Ответьте вы за него, Витя. Наберитесь мужества…
– Я…ничего такого не полагал, – нервно и гневно задрожал Витькин голос, и он снова почувствовал, что краснеет. – Это вы зря…
– Простите, – мягко вздохнула Варенцова. – С вас невелик спрос. Такие, как Гриша и вы просто втянуты в это страшное дело. Честные, хорошие слишком. На этом и сыграли. И вот вы все, всё понимая, сознавая всю бесполезность и губительность – упираетесь, сопротивляетесь, бьётесь до последнего… Во имя чего? Во имя смерти? Может, ради собственного спасения? Не спасётесь. Не для того вас в это швырнули, Витя. Они-то всё рассчитали. А вы… Простите, но вы просто пушечное мясо!
Молчал Витька, мялся с ноги на ногу и никак не находился ответить Варенцовой. Здесь было то самое противоречие, разрешить которое умом и словами было ему не под силу.
– Может быть… – наконец выдавил он нехотя. – Может, оно и так. Только это ведь ничего не меняет. Вы же не верите, что я после этих слов брошу винтовку и уйду из отряда? Ведь не верите?
– Нет, – вздохнула Варенцова. – Но если хотя бы задумаетесь… Никто, кроме меня, Витя, вам этих слов не скажет. Просто я вас… Жалею. Вас и всех, кто оказался в этой бойне, в этом безумии. Ведь надо же людям, чтобы их хоть кто-то пожалел? Даже в самом жестоком заблуждении?
– Может быть… – опять пробормотал Витька. Он был слегка удивлён. Слово “жалость” начисто отсутствовало в лексиконе его теперешнего круга. Немыслимо было даже произнести его. – Жалеть, наверное, надо… Но сами-то вы, – и он, осмелев, поднял глаза на Варенцову. – Сами-то вы уверены, что не заблуждаетесь? Легко – со стороны-то…
Варенцова долго, рассеянно смотрела ему в глаза.
– А я не в стороне, Витя. Я здесь. В уничтожаемом городе… Потеряв любимого человека, я имею моральное право судить и осуждать. И ничуть не заблуждаюсь. Эту ярославскую рану Россия не скоро залечит. Такое без следа не пройдёт. И невиноватых нет. Виноваты вы – в том, что дали себя втянуть в этот кошмар. Кто – по глупости, а кто – из чувства ложно понятой чести. Виноваты красные, что поддались искушению уничтожить вас вместе с городом. Виноваты и мы, женщины, что не удержали мужчин от опрометчивых поступков, которые привели к беде… Мы, Витя, сами себе злодеи, вот что выходит… Ну, вам, наверное, пора… Заговорила я вас. Может, и напрасно, – грустно улыбнулась она.
– Да-да… Пойду, – Витька суетливо шагнул в соседнюю комнату и дальше, в прихожую. Накинул на плечо винтовку. – Пойду… Но я вернусь, Наталья Сергеевна. Я приду. Если, конечно… – он замолк и безнадёжно вздохнул.
– Возвращайтесь, Витя. Обязательно… – прошептала Варенцова. – И прошу вас… Постарайтесь остаться в живых!
С этими словами она перекрестила его, поцеловала в лоб и нахлобучила на голову картуз.
– Всё. Идите, Витя… Идите… – и отчаянно махнула рукой.
Витька и не заметил, как очутился за порогом. Вздохнул – будто опомнился – и поспешно зашагал со двора. Непросто и нелегко было на душе от этого тягостного разговора, но рассеялись в ней так угнетавшие ранее потёмки и было тепло. Как от нежного, участливого прикосновения любящего человека. И что бы ни делал, где бы ни был Витька в последующие два дня – такие же тяжкие, грозные и горькие – всё для него озарено было мягким, величавым, всепонимающим светом этой женщины. Уже ради неё одной стоило и жить, и сражаться. Даже без малейшей надежды на победу и жизнь.
Поутру, на построении во дворе гимназии, побледневший и осунувшийся поручик Зубов долго стоял перед своим взводом, вопросительно вглядываясь в невыспавшиеся лица добровольцев, кусал губы и, кажется, не знал, с чего начать.
– Вот что, ребята, – наконец выговорил он. – Положение наше критическое. Мы, ярославские офицеры, останемся в городе и будем обороняться до последней капли крови, хотя надежды на успех нет. Но вы – добровольцы. Каждый следующий час, каждая минута может оказаться для вас смертельной. Чтобы уцелеть, нужен боевой опыт, которого, будем откровенны, у вас нет. Поэтому я не буду препятствовать тем, кто сейчас сдаст оружие и уйдёт.
Строй добровольцев вскипел возгласами недоумения и возмущения.
– Вот так раз!
– Как?
– Почему?
– Где союзники? Предали?
– А Рыбинск что? Где они?
– Сволочи! Шкурники! Паскуды!
– А Перхуров? Чего молчит?
Вал беспорядочных выкриков нарастал, переходя в бестолковый, злобный галдёж.
– Молчать! – раскатисто и протяжно, как боевая труба, пропел Зубов. – Молчать, – уже спокойнее, будто предостерегая, добавил он, когда бойцы затихли.