Вопросы
Шрифт:
Рига поднял ее лицо к своему и осторожно дотронулся губами до ее губ. Она вырвалась.
– Не трогай меня! Не трогай! Я вся... я такая...
Из глаз брызнули слезы.
– Я такая... Я себя ненавижу! Я за эти джинсы, за этот свитер...
Рига снова привлек ее к себе.
– Господи Боже, Таня! Ты не сделала ничего плохого. Особенно, по сравнению с тем, что делал в своей жизни я... Неужели ты собираешься казнить себя до смерти за то, на что другие вообще не обращают внимания? Женщина не может быть ни в чем виновата, запомни это!
–
Но Рига не собирался отпускать ее. Пицца давно была припасена в его машине. И объяснение затянулось. Таня плакала, вытирала лицо руками, а он доказывал ей, что плакать не о чем, что женщина всегда остается чистой, гордой и прекрасной, что не произошло ничего ужасного, потому что все впереди и то, что было, – короткий дурной сон, который забудется.
Может, он и не убедил ее, но стена рухнула, и ее обломки смыло слезами. Ему вдруг показалось, что смыло не только ее боль, но и все, за что он сам казнил себя, натыкаясь в памяти на проблески прошлого.
С тех пор жизнь переменилась. Илона стала весела, а Таня погрустнела. Сверлящая боль стала утихать внутри, и на сердце сделалось пусто и холодно. И Выготцев в ее глазах сделался совсем другим – беспомощным, смешным и жалким.
Она поймала себя на том, что стала вскидывать голову, как Рига. Словно стала выше и сделалась недосягаемой для тех, кто хотел ее обидеть.
И жизнь в доме Выготцева, и их странная семья вдруг показались ей мелкими, пошлыми, лишенными какого бы то ни было смысла. Что они принесли ей хорошего? Комфорт? Богатство? Или замкнутость и унижение? Ради чего она терпела так долго то, что не могло иметь ни продолжения, ни будущего? Ради духов, которые можно купить в любой лавочке?
Она не могла заставить себя приблизиться к Выготцеву. Словно умывшись, не хотела входить в пыльный, сырой и пропахший гнилью погреб, в котором ее чуть было не заперли. Он протягивал к ней руку, и она отшатывалась
– От жары с ума сходишь? – кривился тот.
– От вашей нежности! – бросала она в ответ.
Но сердце... оно вмещает боль, как многослойный пирог. И когда уходит один слой, то открывается другой, свежий, еще не обветрившийся и не загрубевший. Таня вдруг стала думать о том, что если бы она тогда смело взглянула в глаза Диму, он бы не отвернулся от нее. Пытаясь избавиться от отчаянных сожалений, ждала Ригу, чтобы он отвлек ее от новых, неожиданно болезненных мыслей.
Но Рига куда-то пропал, Илона нервничала, рассказывала Тане про Голливуд, как будто в нем выросла, и про замечательных парней, которых, по ее словам, знавала до Выготцева, будучи ресторанной певицей.
– Что ты будешь делать после его смерти? – спросила вдруг Таня.
Илона посмотрела недоуменно.
– Ну, ты же этого ждешь от жизни? Его смерти? В его смерти – вся твоя жизнь...
– А хоть бы и так! – взвизгнула Илона. – Мало что ли он из меня крови попил?!
–
– А ты – нет? – бросила та.
– А я ухожу. Не хочу больше...
Илона открыла рот.
– А... а... а он... знает?
– А при чем тут он? Я не от него ухожу. Я от себя ухожу. От своего прошлого. От своих ошибок. Это всего лишь ошибки. Это не вся жизнь.
Илона вдруг заплакала, отвернулась и подошла к окну.
– Ничего, ничего... Вот он умрет. Я тоже заживу счастливо. Вот только приберет его земля...
Таня обняла ее.
– Он же не виноват, Илона. Это мы сами виноваты. Мы с тобой...
– Ну, не виноват – в рай попадет. Скорей бы уже, – всхлипнула Илона. – Скорей бы, пока я сама еще жива...
В тот же день Таня ушла из особняка Выготцева, сняла небольшую квартирку в старой пятиэтажке и перенесла туда коробочку с духами. Оказалось, что за годы жизни с Выготцевым она не скопила ни вещей, ни денег. Все свои платья бросила без сожалений, а больше ничего и не принадлежало ей в его доме. Илоне оставила свой новый адрес, и та приложила его к мокрым от слез губам.
Квартира была убитой, и поэтому не очень дорогой. К вечеру Таня уже смотрела из вымытого окна на дорогу внизу, по которой проносились машины. И увидела знакомое авто Выготцева. Шофер открыл ему дверцу и посмотрел на дом. Таня отпрянула от окна.
Но Выготцев нашел ее. Едва войдя, упал на колени.
– Танечка, девочка моя... Зачем ты так?
– Поднимитесь, Николай Петрович. Колени простудите с вашей подагрой.
Выготцев не мог подняться самостоятельно, она подала ему руку и кое-как привела его в вертикаль.
– Как же я жить без тебя буду? – спросил он совершенно потерянно.
– Будете, – Таня пожала плечами. – У вас жена есть, дети. Поживете по-христиански...
Он взглянул мрачно.
– Сердишься на меня?
– Нет, Николай Петрович. Не сержусь. Наоборот. Очень вам благодарна.
– Я люблю тебя, Таня, – сказал Выготцев. – Ты – все в моей жизни. Только скажи – я сразу разведусь с Илоной. Я все ради тебя сделаю. Я очень... очень... люблю тебя...
– И я вас люблю, – кивнула она. – Не знаю, за что. Так мне гадко всегда с вами было. Видно, некого было любить – да и все. Не за деньги, а по глупости. А ваши деньги – фантики...
– Фантики?
– Фантики от конфет.
– Все равно вернешься! – пригрозил старик. – Не проживешь ты без этих фантиков!
Таня улыбнулась.
– Ничего. Мне много не надо. Я на виагру не трачу и в казино не проигрываю. Я вообще скромная девушка. И с вами скромной была. Зачем вы мне тогда нужны?
Выготцев дернул массивными плечами.
– А говорила, что любишь...
– И повторю. Люблю вас, как старый пенек около дороги, по которой прошла моя молодость. Люблю вас, как кошмарный сон. Как больную память. Как свою искалеченную совесть. Вы мне очень дороги. Вы въелись в меня, как дурной запах в комнате покойного дедушки. Это навсегда.