Восхождение
Шрифт:
– Кто это, мама, по-вашему?
– Кто? Эста. Разве ты ее не знаешь?
– Эста? Да я ее помню лишь по имени, - Леонард заговорил со всей серьезностью, как будто вновь войдя в роль Эрота.
– Но она была там на балу самая красивая, без всяких ухищрений.
– Это она. Ты не можешь ее не знать. В самом деле, прекрасна, как могла быть прекрасна лишь Психея, - произнесла княгиня, разглядывая рисунок с восхищением.
– Боже!
– Леонард, заволновавшись, отступил и куда-то заторопился. Аристей, извинившись за своего юного друга, последовал за ним к выходу.
– Боже мой!
– бормотал он.
– Значит, она все время была где-то рядом, совсем близко все наше детство!
– Нет, - возразил Аристей, - это далеко не обязательно. Ведь ты и Диану мало знал.
– Я говорю о предвечном мире, где наши пути уже сходились, - отвечал поэт.
Не успели они выйти за ворота, как коляска подкатила с заднего двора, по повелению хозяйки дома, очевидно, и кучер осведомился, куда господ везти. Аристей распорядился и с участием справился у юноши:
– Ты знал ее?
– Однажды в Савино мы гадали на блюдце, ну, знаете, как, - слегка смутился Леонард.
– Мама не принимала участия. Леля, Диана, еще кто-то и я держали пальцы на блюдце, и оно двигалось, пусть неровно, но весьма успешно отвечая на наши вопросы. Спросили, в частности, кто будет моей женой, имелось в виду возлюбленной, наверное. Блюдце назвало имя девушки, мне незнакомой, но другие вроде знали ее: Эста Лопухина. Я, знаете, не удосужился даже разузнать, кто она такая, моя будущая супруга. Отвлекся, должно быть, на Диану.
– А на балу ты ее совсем не узнал?
– Нет. Но теперь мне кажется, да.
– Значит, ты ее все-таки видел раньше.
– Да, пожалуй, - и перед взором юноши замелькала высокого роста тоненькая красавица с чистым, простым, нежным личиком, с большими, очень круглыми зрачками глаз, которые так и завораживали уже сами по себе. Одета по моде, но не в ее более строгом и, стало быть, более дорогом стиле, а с забавной простотой, как-то нарочито и весело, при этом юность, изящная ломкость тонкой фигурки и спокойная сияющая свежесть личика без малейшего изъяна, не то, что правильность, соразмерность, а живое совершенство плода, произведение природы.
Встретил он ее посреди зимы, одетую в короткую, чуть ли не слишком укороченную шубку, зато длинющая юбка, на голове мохнатая меховая шапка - все, как понарошке, и все - под стать ее фигурке, скорому шагу, пластике всех движений.
Где? Когда? Посреди зимы - это ясно. Посреди деревьев в инее, словно все время находящихся в движении и остающихся на месте, стало быть, это он пребывает в полете во сне или на яву? И гулкий звон - так лед звенит, когда бросаешь камень либо проносишься на коньках. Значит, где-то на катке? Нет, под ногами прозрачный лед и вода с желтыми листьями на дне у берега и с темнеющими глубинами, пугающими барышень, к тому же не очень уверенно катающихся на коньках; крики и смех, с падениями, когда особенно боишься, что лед не выдержит, поэтому все держатся у самого берега, и лишь отдельные смельчаки пересекают озеро, а вокруг виды Екатерининского парка в Царском Селе.
И там-то промелькнула Эста в ее короткой шубке и меховой шапке, верно, специально для катанья на коньках одетая, но не на льду, верно, а то бы погнался за нею нарочно, столь дружелюбно на него взглянули, а на берегу среди барышень и дам, прогуливающихся, невольно наблюдая за теми, кто катается, как зрители. Впрочем, он не думал о юной барышне, лишь облик ее, своеобразный и нежный, остался в памяти, чтобы всплыть вновь.
Конечно, Эста не из обычных барышень, ее первосущность явлена в Психее, как его - в Эроте, о чем он не ведал еще недавно. Вот почему она неузнанной присутствует в его жизни. Просто явиться к ней невозможно, да это ничего не даст.
– Мы должны встретиться в предвечном мире!
– заявил юный поэт художнику.
– Легко сказать. А как ты думаешь это устроить?
– усмехнулся Аристей, впрочем, вполне сочувственно.
И вот что пришло ему в голову.
– А что если нечто вроде представления дать?
– предложил Леонард.
– По сказке Апулея? А Эсте предложить роль Психеи?
– добродушно подхватил Навротский.
– Нет, нет, сдается мне, у Эрота своя история. К тому же ведь я к ней причастен и, может быть, самым непосредственным образом. Уже поэтому необходимо разобраться с Эротом с самого начала, то есть с его рождения. Не Пения же его мать, а сама Афродита. А кто его отец?
– Да, кто его отец?
– А ведь некоторые склонны считать мужем Афродиты Ареса, очевидно, полагая, что богиня любви и красоты не могла выйти замуж за хромоногого Гефеста, - задумчиво, глядя в даль, продолжал Леонард.
– Между прочим, мне припоминается одна удивительная картина, которую я видел, как же вспомнить, где и когда? Аристей, я постараюсь описать ее, хотя словами это трудно сделать, с тем, чтобы вы отдельные фрагменты воспроизвели для сцены. Ну, для домашней постановки.
– Хорошо, посмотрим. Я слушаю, - сказал художник, усаживаясь на сиденьи удобнее и не оглядываясь больше по сторонам.
– Помните начало одного из античных романов, хотя по нынешним понятиям, это скорее повесть, «Дафниса и Хлои»? Там автор в роще, посвященной нимфам, видит картину, словно в те времена не только статуи, но и живописные работы выставляли прямо в лесу, у святилищ и храмов.
– Может быть, так и было. То-то полотна утрачены, - заметил художник вполне серьезно.
– Сдается мне, я видел эту картину в пещере нимф некогда, если угодно, еще в баснословные времена, - заговорил юный поэт тоном рассказчика, а таковой как лицо вездесущее мог поставить себя и во вневременные рамки, и Аристей далее не прерывал его уточнениями и замечаниями.
– Это была чудесная пещера. У входа луг цвел, и ручей вытекал из пещеры, где находился источник. Пещера далеко протянулась в скале над морем, с целой системой гротов, куда свет солнца проникал и с утра, и под вечер с разных сторон, освещая и внутренние пределы, где бил источник, и озерцо образовалось вокруг него, куда втайне пробирались влюбленные парочки, чтобы дары нимфам принести и искупаться.
И вот на стене, впрочем, свисая, как занавес, висела картина, никогда не освещенная вся, но по мере движения солнца над морем и проникновения лучей света через гроты можно было наблюдать череду чудесных событий, начиная с рождения Афродиты, когда нагая дева проступила из пены морской и мягкими волнами омытая засияла красотой, какой свет не видывал. И вот нереиды прознали о рождении богини и окружили ее; тотчас тритоны затрубили в раковины во славу новорожденной, дельфины заиграли, проносясь вокруг нее.
А вот над морем провис бог Гефест, первый из богов Олимпа встающий поутру, завидя нагую красавицу, купающуюся в море; она тоже увидала его и расхохоталась, столь смешным показался ей бог с несоразмерными ногами, да не заметила, как оказалась в золотой, невидимой глазу, сети вместе с Гефестом.
Впрочем, Афродита не испугалась и не рассердилась, все ее занимало и влекло, ибо она воплощала любовь, и Гефест, захваченный ею нежданно-негаданно, не упустил богиню, и она, повинуясь своей природе, предалась ему, и в то утро, надо полагать, был зачат Эрот, - с торжеством заявил Леонард и тут же опечалился.
– Но Зевс, прознав, что Афродита родит бога, которому будут подвластны все - и боги, и люди, и звери, испугавшись за свою власть, велел умертвить ее дитя. Но богиня тайно родила сына и оставила его в лесу на Кипре; две львицы, старая и молодая, вскормили Эрота своим молоком; а когда он подрос, за его обучение и воспитание взялись нимфы и хариты. Вот доподлинная история о рождении Эрота, воспроизведенная художником, может быть, по прямым указаниям самого Эрота при его посещении пещеры нимф позже. Кстати, с обожженным плечом от лампы любопытной и неосторожной Психеи он несомненно прилетел именно сюда, в пещеру нимф, где провел свои младенческие годы.