Восьмая тайна моря
Шрифт:
Но все пошло иначе. Олег, познакомившись с Рутковской, вошел в какой-то другой мир — скорее узкий мирок людей, которые смотрели на окружающее совсем другими глазами, чем он. Это был мирок презрительного скептицизма и полускрытого стяжательства. У новых знакомых Олега не было ничего цельного. Эклектики, нахватавшие случайных знаний, они умели говорить с апломбом и многозначительными недомолвками. Но они же могли в продолжение одного вечера трижды менять свою точку зрения на вопрос, который случайно оказывался в центре их дебатов.
Олега это сначала бесило, потом сердило, потом — просто забавляло. Он привык слушать крикливые тирады новых знакомых — порой острые, но всегда беспорядочные и пустые.
Но капля точит скалы, и Олег, сам того не замечая, усвоил кое-что из тощенького багажика новоявленных друзей…
В эту-то компанию и попала вслед за Олегом Панна. Она хотела бороться за Олега, но, как оказалось, боролась за его любовь. Панна обладала той искоркой, которая заставляет человека разбираться в непонятном, искать правильных дорог. Она знала путь, по которому идти самой и по которому вести Олега. Но она медлила. Она с болью наблюдала за тем, как Олег все больше и больше привязывался к Рутковской.
Панна бывала свидетелем их споров и даже ссор. Олег мог быть упрямым, но не больше. Казалось, он порой не — делал никаких уступок Рутковской, но тем не менее спустя некоторое время вновь был возле нее.
О, как нелегко давалось Панне спокойствие. Но она думала, что ни разу не выдала себя, что никто не догадывается о ее любви к Олегу. Однако все знали это, кроме… Олега,
Порой Панна срывалась и тогда становилась колючей, алой, дерзкой. В такие минуты даже Рутковская оставляла ее в покое…
Едва ли Панна долго выдержала бы такую жизнь. Кризис нарастал, как буря, и только долг перед дружбой удерживал ее возле Олега.
Кризис назрел не тогда, когда арестовали Аню, — Панна все еще верила ей, — а в ночь после разговора с Алексеем Васильевичем. То, что рассказал Еремин, не укладывалось в голове. Она с ужасом думала о подлости и низости. О, какую же черную душу скрывали внешняя красота и лоск! Мерзость, лицемерие… Панне казалось, что ее окунули в грязь, что она задыхается от зловония… А Олег? Не двойную ли жизнь он ведет? Нет! Нет! Это было бы слишком жестоко и несправедливо…
Панна уехала, не повидав Щербакова. Не страх, не осторожность и не трусость, а горячее желание сохранить в душе все то хорошее, что было между ними, заставило ее покинуть город. Пусть Олег сам разберется во всем, что произошло. А он разберется — она верила в это.
Под вечер какой-то корабль бросил якорь на рейде. Экспедиция в полном составе вышла на берег. От корабля отошла шлюпка. Чигорин вскинул к глазам бинокль.
— Николай Николаевич приехал, — сказал он.
Через полчаса Лобачев пожимал руки всем знакомым и незнакомым. Он был весел, возбужден и сыпал шутками.
— Ну, здравствуй, дочка, — поцеловал он Панну. — На самочувствие не жалуемся?
— Ветер тут соленый, папа.
— Коли так, хорошо. Быстро продует.
— А дома как? — спросила Панна.
— Шумно, как в школе, — засмеялся Лобачев. — Вася, Федя, Коля — все приехали. Про тебя спрашивали.
— Не удастся встретиться, — вздохнула Панна и отвернулась, чтобы скрыть слезы.
— Не вздыхай. У тебя все впереди. — Лобачев притянул ее к себе. Панна была точной копией матери; может быть, поэтому она стала его любимицей. — За неделю, я думаю, закончим здесь работу.
Яркое красное солнце садилось за горизонт. Остро пахло йодом и солью. Этот запах напомнил ей детство, старшего брата, с которым она часто играла на берегу Амурской бухты. Сердце радостно колотилось.
— Не устаешь? — спросил Лобачев.
Она покачала головой.
— Ну, пошли в палатку. Тебе письмо.
— Письмо? — удивилась Панна, шагая рядом с отцом. Кто-то еще помнит меня…
— На, получай.
Панна отстала от отца. Это было письмо от Андрея Суровягина. Он сообщал, что находится на острове Туманов в служебной командировке.
«…Каланы — они же, черт побери, паралитики все, — писал Суровягин. — Стоило из-за них портить столько крови. Я их теперь терпеть не могу. Таня Чигорина в восторге от своих зверюшек, а меня называет чернильным интеллигентом, неспособным понять красоту природы. Пусть… Щербаков жив и здоров, видел его перед отъездом. Просил передать привет, что я охотно и делаю в этом письме…»
Панну позвали в палатку на совещание. Она сунула письмо в карман куртки.
Глава семнадцатая ПЕРЕЛИСТЫВАЯ СТРАНИЦЫ ДЕЛА…
Полковник Еремин перелистывал «Дело о каланах». Следствие подходило к концу. Как ни лгала и ни изворачивалась Рутковская, материалы следствия полностью изобличали ее.
Горцев прикинулся случайным соучастником дела. Охотно давал показания и так же охотно «топил» Рутковскую.
Это насторожило Еремина, и он послал запросы во все города, где «гастролировал» Горцев. Не зря на допросах Горцев играл простачка, — признавшись, он хотел скрыть прошлое, усыпить бдительность следователей. Материалы, поступившие из Риги и Одессы, говорили о том, что Горцев был опытным профессиональным аферистом. Когда Еремин напомнил ему о «деятельности» на черном рынке портовых городов и назвал клички его дружков. Горцев сразу же сник. Его показания полнее раскрыли деятельность контрабандистов.
Еремина опять-таки озадачила такая откровенность.
— А что остается мне делать? — ответил Горцев. — Понимаю, куда попал. Вы же все равно докопаетесь. Почему бы мне не облегчить свою судьбу? Выгораживать Рутковскую не собираюсь. За копейку горло перегрызет. И ханжа. Я люблю честно работать с партнерами…
О Холостове Горцев был самого высокого мнения:
— Не мелочится. Умеет жить!
О Щербакове же сказал на очной ставке:
— Этого сосунка, гражданин следователь, оставьте в покое. Такие фраеры в нашем деле не годятся. Рутковская хотела открыться ему — ей жалко было платить мне комиссионные, но Щербаков не выдержал испытания… У него тяжелый груз на шее, который называется совестью, долгом, порядочностью…