Воспоминания
Шрифт:
Кроме этой красотки, мне в Бутырке приходилось видеть еще только одну женщину — библиотекаршу, которая принимала заказы на книги и разносила их. Про эту девушку в военной форме ходил упорный слух, что она дочь Фани Каплан, якобы прощенной в последний момент Лениным. Это одна из популярных тюремных “параш”, наряду со слухами о том, что Ягода готовил восстание лагерей или что Ежов до сих пор жив и где-то работает.
Бытовая обстановка в Бутырке, особенно в спецкорпусе, где я сидел, была лучше, чем в Лефортове. Камеры имели вид обыкновенных комнат, хотя и с очень скудным инвентарем и непроницаемыми окнами; спать днем также не разрешалось. Очень существенно, что я мог пользоваться тюремным ларьком и до определенного момента получать книги для чтения. В камере была еще одна койка, на которой сменилось несколько соседей. Под Новый 1950 год меня оставили в камере одного. Первого января было очень холодно и мрачно, мрачность только усиливалась от чтения — я перечитывал “Братьев Карамазовых”.
На следующий день я отказался от утренней пайки и объявил голодовку, требуя, чтобы меня не оставляли в “одиночке”. Странно, но такая голодовка подействовала, и к вечеру
Первого мая 1950 года я снова был оставлен в одиночке, и на этот раз мои протесты (я ходил “на прием” к начальнику тюрьмы) ни к чему не привели. Одновременно меня лишили книг, так что я просидел все пять с половиной месяцев одиночки даже без книг, ничем не отвлекаясь от мрачных мыслей. Как потом выяснилось, примерно в середине этого срока было принято по моему делу решение “особого совещания”, но мне его не торопились сообщать и продолжали меня “режимить” в одиночке. Зачем и почему, не понимаю до сих пор. Даже самые противные тюремные надзиратели жалели меня и ласковыми голосами оповещали: “подъемчик”, “оправочка”, “обед”, “отбойчик”.
Стремясь преодолеть гнетущую скуку и тоску, я стал сочинять стихи, которых никогда раньше (кроме, может быть, шуточных) не писал. Стихи были мрачными, один из циклов назывался “Nоt tо bе” и имел эпиграфом следующее четверостишие:
Послушай, прохожий. Постой-ка, прохожий. Хоть разик взгляни на меня. Скинь маску, прохожий, под розовой кожей Такой же ты череп, как я. Первое стихотворение, сочиненное в камере: Если буря по — над бором вековые дубы бьет, Если вьюга по — над полем вихри пагубные вьет. Если месяц над водою бледным лебедем плывет, Если мир наш совершает свой последний оборот, Если смертные узнают — смерть стучится у ворот — И навеки остановят свой блудливый хоровод, То отверженному в жизни нечего и ждать. Злую жизнь за сны златые он готов отдать: Чувства вымести на ветер, не было бы слез, Запустить мечты под вечер в тьму померкших звезд, Тело тленное развеять в лоне нежной мглы, На чужой могиле черви чтобы жить могли. Он готов, чтоб окунуться в золотые сны, Все забыть, застыть и сгинуть, погасив огни.Самым большим из сочиненных мною тогда стихов, большинство которых не сохранилось в моей памяти, была поэма “Время, вперед” (или “Машина времени”). Поэма эта была по форме старомодная (пожалуй, в какой-то ложногейновской манере), по содержанию — слишком лобовая. Но она точно характеризовала мои пессимистические настроения того времени, поэтому я позволю себе ее здесь привести полностью, кроме, разве что, полузабытых строк.
Поэма имела два эпиграфа — пушкинский: “И жить торопится, и чувствовать спешит” и еще один: “По гладенькой дорожке, по кочкам, по кочкам, бух в ямку”.
1.
Я бедненький маленький мальчик, Обидела мама меня. В чернилах случайно был пальчик — Шлепок! Себя правою мня, Нередко берется за ушко, Пойти никуда не посмей, Нельзя разобраться с игрушкой — Звенит ведь, не знаешь, что в ней. Мечтаю такую машину Иметь я в чулане, где мышь, Что лишь нажимаешь пружину, По жизни ракетою мчишь. Рывком превратившись в большого, Достигнуть венков и наград, Отнюдь не прельщаясь лапшою Вкушать шоколад — виноград. Однажды, проснувшися рано, В чулан захожу я, и вот Глядит на меня — и так странно Желанной машины капот. Машина совсем нешутейна, На швах не просох еще клей, На крылышках марка Эйнштейна, Счастливей я всех королей! Охваченный силою высшей, Не слышу я маму. Ревет, Взлетая над тающей крышей, Машина: “Ну, время, вперед!”2.
В предгорьях грядущего Парки Уж красят радушно мой путь, И падают в розовом парке Мне русые косы на грудь. Хотел бы с неложною силой Прижать эти косы к плечу, Но глажу лишь пальчики милой И нежности книжно шепчу. Пыля пред возлюбленной чубом, В пылу лепечу я стихи, В романе3.
Во времени ветер метелит, Там вьюжные вихри он вьет И снегом дорогу он стелет, И градом горячим он бьет. Слетаю я к старому дому, Крылом упираясь в забор. Крадусь по крылечку крутому, С трудом отпираю запор. Болезнию сгорблена мама, А папа слепой инвалид, Их жизни несложная гамма Последнею нотой звенит. Я сам за семейным обедом Глотаю пустую лапшу, Но детям голодным и бледным Котлетку добавить прошу. Мерцая глазами тоскливо Рожает жена мертвеца; Не ведая, дети крикливо У дедушки клянчат винца. Внезапно уволен со службы, И слухи невольно плывут: У новых начальников чуждым, Случайным лицом я слыву. Приказ убираться с квартиры На слом назначается дом. Гляжу на жилые сортиры, В который из них попадем? В мозгу нарывают вопросы. Их гноем наполнился рот, Давая бесплодные Sоsы, Кричу я: “Ну, время, вперед!”4.
Внезапно войной завоняло, Смердит человечинки чад. А смерть марширует маршалом, А чёрт принимает парад. А я марширую в обмотках, И гимны трезвонят в ушах. Зажатый в магических нотках Я мощи муштрую во вшах. Соплю над окопом устало, Хоть строго не велено спать. Очнувшись от визга металла, Окурок прошу не бросать. О близких украдкой я грежу, Прижав котелочек к щеке, В атаке, не глядя, я режу: “Ура!” — и бегу по щепе. От крови оглох и не слышу: В селенье сирены ревут, Обрушились с грохотом крыши, И бомбы родимое рвут. В плену я — лиха передряга Про смерть дорогих узнаю. От голода став доходягой, Вползаю в летягу мою. О прошлом бесплодно болея, На гибнущий глядя народ, Над фронтом пылающим брея Командую: “Время, вперед!”5.
В волнах аллигаторов кучи Над свежей продукцией войн. Мой чёлн не проглочен летучий, Но с кружевом черных пробоин. Хотел приземлиться — причалить, Проклятую течь залатать. Вахтят роковые печали, Полицией схвачен как тать. Сейчас протокольчик настрочен: Без номера мой чудолет, Да паспорт протерт и просрочен — Преступный задуман полет. В защиту твердынь супостата Уж прыщет доносами суд: “Шпион он грядущего Штата!”. Щетиной тарзаны трясут. Мне бармы Злодей — Бармалея Задаром даны целиком. От ласки жандарма алея, Я в карцере — властным царьком. В решетчатой бездне на дне я Лежу с отрешенной душой, О мальчике бедном, бледнея, Пишу у параши большой. Отчизны хозяина хая, Как Каин простерся в аду, Таясь от глазищ вертухая Я пластырь на крылья кладу. Совсем уж близь старости сивой — Чума на коричневый род! — Согнувшись плакучею ивой, Шепчу я: “Ну, время, вперед!”