Воспоминания
Шрифт:
Моими непосредственными помощниками — табельщиками — расчетчиками — были студенты: уже упоминавшийся выше Леня Васильев и Слава Стороженко, пасынок известного советско — чешского философа Кольмана (впоследствии эмигрировавшего в Швецию). Славу, естественно, “подобрали” после ареста Кольмана. Посадить его помог товарищ — сексот, некий Карелин, который параллельно “заложил” целую группу молодых “мыслителей” (один из которых, Женя Федоров, также находился в нашем лагере; мы с ним дружим по сию пору). Карелин и Стороженко фанфаронски, совершенно по — мальчишески и, конечно, в шутку фантазировали о том, что можно раздобыть денег каким-нибудь разбойничьим образом (например, убив в день зарплаты кассира московского университета, замысел а lа Раскольников!) и затем бежать за границу. По этому случаю Стороженко осудили за “антисоветскую
Со Славой Стороженко и с техником из РММ Юрием Макаровым мы вели в бараке общее хозяйство, главной основой которого были посылки из дома. Слава успел перед арестом жениться на сокурснице (они оба учились на философском факультете) Леночке. Леночка оказалась очень преданной подругой, но ради устройства на работу (философ!) ей пришлось, с согласия Славы, временно с ним развестись. И хотя развод был формальным, хотя она часто приезжала на свидание в лагерь (обычно вместе с женой Макарова), Слава страдал от этого развода. Впоследствии они формально снова “расписались” и до сих пор живут счастливой семейной жизнью.
В расчетной части работали и вольнонаемные. После смерти Богдановой у нас остались три вольнонаемные девушки — Рита, Аня и Шура. Рита считалась моей ученицей, она была очень тихой и замкнутой, мало говорила. Помню, только однажды, в пылу редкой откровенности, Рита призналась со вздохом, что “хороший мальчик” обязательно оказывается блатным. Аня была еще более замкнутая и к тому же мрачноватая. Казалось, она чурается заключенных. Внешность ее была малопривлекательной и очень напоминала портрет — реконструкцию жительницы древней каргопольской культуры в археологической книжке, за что ее прозвали “пещерная трескоедка”. Трескоеды — ироническое прозвище крестьян Вологодской и Архангельской областей (“Тресочки не поешь — не поработаешь”, — якобы говорили они).
Местные жители нисколько не жалели заключенных и даже отчасти им завидовали, ибо местным жителям жилось в чем-то и хуже, чем лагерю. Вологодская и Каргопольская деревня голодала уже несколько десятилетий, а здесь был хлеб. Местные охотно выдавали беглецов (бежали, конечно, почти исключительно блатные) и получали за это премию 200 рублей, которую им у нас выписывал Стельмах. Многие надзиратели тоже были из числа местных “трескоедов”. Это порождало взаимную ненависть. Эта же ненависть, видимо, была и у Ани, что ей, впрочем, не помешало забеременеть от заключенного — одного бойкого “бытовика” из плановой части ОЛПа.
Самой симпатичной, безусловно, была Шура — добрая, открытая — “широкая русская натура”. Шура была дитя лагеря, в котором ее отец служил каким-то вольнонаемным сторожем. С пятнадцати лет она валялась с заключенными парнями по темным углам лесозавода. Шура гордилась своими “формами” и хвастливо говорила, что у нее “есть за что подержаться мальчику”. При всем при том, душа ее не была тронута настоящим развратом; развращенной была не Шура, а та обстановка, в которой она выросла, — уродливая обстановка лагеря. Все это в конце концов привело к трагедии: в Шуру всерьез влюбился один молодой парень, “бытовик”, и, освободившись по окончании срока, женился на ней. Первое время все было хорошо, они дружно жили здесь же в поселке, и Шура продолжала служить в нашей бухгалтерии. Шура с гордостью рассказывала о своей новой жизни, очень часто упоминалось слово “кровать” (“только мы встали с кровати”, “мы уже собирались лечь в кровать, как…” и т. п.), которое стало символом ее нового состояния, так как именно “кровать” явилась новым элементом в ее любовной жизни (раньше все происходило где-нибудь под забором, в сараях и т. д.). Шура горячо и верно полюбила своего мужа, но его-то глодало шурино “прошлое”, вид заключенных, которые еще недавно, он хорошо это знал, ее лапали. Он начал пить и поколачивать Шуру, хотя она перед ним ни в чем не была виновата. Они пытались уехать туда, где их не знали, но потом Шура вернулась, исхудавшая и подурневшая; жизнь никак не налаживалась…
Бухгалтерия, где мы работали вместе с вольнонаемными, была окном в мир поселка, который располагался вокруг лагерных стен. Я был в курсе важнейших событий, касавшихся вольнонаемных и офицеров, которым я начислял зарплату. А таких событий было множество. То одна, то другая из офицерских жен убегали с освобождающимися заключенными; молодой вольнонаемный техник только что женился на милой девушке из типографии, но напился пьяный и изнасиловал старуху —
Различие “мастей” — коренная основа лагерной классификации. Поэтому, когда на пересылку прибывал новый этап, конвой командовал: “Воры направо, суки налево, мужики на месте”. В вагонах — все вместе, и блатные там уже успевают обобрать “мужиков”. Масть записывалась иногда и в личную карточку: “Относится к ворам (сукам, мужикам).
Лагерное общество вообще делится по “мастям”. Основу составляет двухпартийная система: воры — суки. Воры не работают и не “служат”, суки тоже не работают, но служат в низших звеньях лагерной администрации, как уже упомянутый Шелкопляс, заправлявший карантином. Воры на своих толковищах (сходках) строго судят за нарушение воровского “закона”, ссучившихся изгоняют или даже убивают. Между ворами и суками идет вечная борьба, борьба бескомпромиссная и кровавая. На тех “командировках”, где гуляют воры, нет места сукам и наоборот. Если начальство посылает вора на сучий ОЛП, то — на верную смерть. Ссучившихся сук, то есть дважды изменивших первоначальному статусу блатных, называют беспредельщиками, или поляками, их преследуют и воры, и суки, и приходится им тщательно скрывать свою масть, затесавшись среди мужиков, то есть “беспартийных”. Впрочем, и воры, и суки стремятся примазаться к мужикам, смешаться с ними, так как обирание мужиков — источник существования блатных всех партийных окрасок. Мужики работают за себя и за блатных, получают какие-то деньги или рабочие обеды, получают и посылки из дома от родственников. Воры и суки отнимают у мужиков “прибавочный продукт” и даже более того. Они грабят посылки, насильно заставляют отдавать новые и хорошие вещи (особенно — яркие, цветастые, щегольские) в обмен на изношенное тряпье, даже требуют отчисления зарплаты работяг в свою пользу и т. д. Начальство смотрит на все это сквозь пальцы, так как ничего не может, да и не очень хочет, поделать с ними. Даже используют блатных для давления на работяг, особенно политических.
Блатные всех мастей называют себя — люди и как таковые противостоят беспартийной массе мужиков. На пересылке нередко вводят в камеру какого-нибудь мальчишку, еще даже не заслужившего названия “вора в законе” (такие мелкие воришки называются цветниками), и этот мальчишка нагло обращается к толпе обросших или уродливо выбритых озабоченных и несчастных: “Люди есть?” — есть ли блатные среди серой толпы мужиков.
Блатные для мужиков — вечный источник страхов, опасностей и страдания, докуки всякого рода; особенно непереносимо общество блатных для интеллигентов, если только интеллигент не станет на путь подлизывания к блатным как к реальной силе, если он не начнет тешить блатных романтическими повествованиями (толкать роман — с ударением на “о”), столь ими любимыми. Когда такого интеллигента, приближенного к блатным, кто-то пытается задеть, обидеть, обобрать сверх меры, обидчика одергивают: “Не трогай его, он ест с людьми!”.
Блатные в лагере, независимо от начальства, составляют как бы господствующий класс, и их отношения с мужиками — яркий материал для социологии. Блатные представляют собой, вообще говоря, омерзительные отбросы общества. И нет ничего противней, чем известная романтизация блатных, которая довольно-таки была распространена.
На комендантском лагпункте в Ерцево блатных было немного, они вели себя сдержанно, боясь этапирования на глухую периферию лагеря “П”. Впоследствии они были вообще изгнаны из лагпункта, о чем я расскажу ниже.
Мужики, лагерный “народ” — тоже не однороден. Половина мужиков — бытовики, сидящие за те или иные совершенные или не совершенные уголовные преступления. Бытовики, как большинство людей на воле, не отказываются от труда, но и не очень любят работать, отлынивают, как могут. Мораль их не крепка, хотя преступления совершены ими (если совершены) более или менее случайно. Сознание их неустойчиво, голова набита кучей предрассудков. Среди них можно встретить массу людей как симпатичных, так и антипатичных.